Прежде всего ему необходим отдых. Сон, если он сможет спать.
Место на уровне земли, подальше от перемигивания красных огней, воя сирен и
яростных, энергичных полицейских. Подальше от всей этой безнадеги. Место, где
человек может лечь на спину и видеть небо. Отмахав полмили, Джек находит такое
место, между кукурузным полем и скалистым склоном холма, вершина которого
поросла лесом. Опечаленный рассудок приказывает утомленному телу лечь. Тело
повинуется. Над головой звезды словно дрожат и вибрируют, хотя, разумеется,
настоящие звезды в знакомом, реальном небе так себя не ведут, а потому все это
— оптическая иллюзия. Джек вытягивается во весь рост, и полоска травы и земли
под ним принимает форму его тела. Это, конечно, тоже иллюзия, поскольку
настоящая земля твердая, не податливая, не упругая. Опечаленный рассудок Джека
Сойера говорит утомленному телу, что надо спать, и, хотя это кажется
невозможным, оно засыпает.
А уже через несколько минут спящее тело Джека Сойера
начинает трансформироваться. Края расплываются, цвета тронутых сединой волос,
светло-коричневого пиджака, бежевых туфель из мягкой кожи светлеют. Тело
становится прозрачнее, все более напоминает сгусток тумана или облако, наконец,
сквозь него становятся видны смятые травинки, служащие ему матрацем. Чем дольше
мы смотрим, тем более отчетливо видим траву, тем более прозрачным становится
тело. Наконец, от него остается лишь легкое мерцание, которое исчезает задолго
до того, как распрямляется примятая трава.
Глава 25
О, забудем об этом. Мы знаем, куда отправился Джек Сойер,
исчезнув с края кукурузного поля, и мы знаем, кого он скорее всего встретит,
когда попадет туда. Хватит об этом. Мы хотим поразвлечься, хотим оказаться в
эпицентре событий!
К счастью, у нас под рукой очаровательный старичок Чарльз
Бернсайд. Такой, как он всегда готов расстараться. И подложит пердящую подушку
под зад губернатора на банкете, и добавит в жаркое соуса, от которого тут же
начинают слезиться глаза, и «пустит голубка» во время проповеди. А сейчас он
появляется из унитаза во второй кабинке мужского туалета крыла «Маргаритка». Мы
замечаем, что старина Берни, наш Берн-Берн, обеими руками прижимает к груди
секатор для подрезки зеленой изгороди, который позаимствовал у Генри Лайдена,
прижимает так нежно, будто это ребенок. По его костлявому правому предплечью
змеится ножевая рана. Он ставит одну ступню, одетую в шлепанец другого жильца
«Макстона», на ободок унитаза, опирается на нее, приподнимается и вторую ногу
ставит уже на пол. Его рот кривится в злобной усмешке, глаза напоминают две
пули, и мы не видим, что он хоть на йоту опечален. Кровь Генри Лайдена на
штанинах его брюк, а вот рубашка потемнела от собственной крови, вытекшей из
раны в животе.
Морщась, Берни открывает дверь кабинки и выходит в пустующий
туалет. Флуоресцентные лампы на потолке отражаются от длинного зеркала, которое
висит над раковинами. Белые плитки пола, спасибо Батчу Йерксе, который работает
вторую смену (его сменщик напился и не смог выйти на работу), блестят. В этой
сверкающей белизне кровь на одежде Чарльза Бернсайда и его теле смотрится
ярко-красной. Он снимает с себя рубашку и бросает в раковину, прежде чем
направиться к дальнему концу туалета, где на стене висит шкафчик. К дверце
приклеен кусок белого пластыря с надписью: «ПЕРЕВЯЗОЧНЫЕ СРЕДСТВА». Старики
частенько падают в местах общего пользования, вот отец Шустрика и распорядился
повесить шкафчики с перевязочными средствами там, где они могли понадобиться.
За Берни на белых плитках остается кровавый след.
Берни вырывает несколько бумажных полотенец из раздаточного
контейнера, смачивает водой, кладет на край ближайшей раковины. Потом открывает
шкафчик, достает рулон пластыря и марлевые салфетки, отрывает полосу пластыря
длиной примерно шесть дюймов. Вытирает кровь с кожи вокруг раны на животе,
прижимает к ране мокрую бумагу. Убирает ее, заменяя марлевыми салфетками.
Наклеивает сверху пластырь. Точно так же, не слишком умело, перевязывает рану
на руке.
Нагибается и вытирает кровь с белых плиток пола.
Тяжело переставляя ноги, идет вдоль ряда раковин, открывает
воду в той, где лежит его рубашка. Вода сразу становится красной. Берни трет
рубашку, пока красный цвет не бледнеет до светло-розового. Довольный
результатом, он выжимает рубашку, пару раз встряхивает, надевает. Она прилипает
к телу, но Берни это не волнует. Об элегантности речь не идет, главное — не
привлекать к себе лишнего внимания, как случилось бы, останься на рубашке
кровавое пятно. Да, штанины понизу пропитаны кровью, и шлепанцы Элмера
Джесперсона из желто-черных превратились в темно-красные, но он полагает, что
мало кто удосужится взглянуть на его ноги.
В голове грубый голос продолжает твердить: «Быштрее,
Берн-Берн, быштрее».
Берни допускает лишь одну ошибку: застегивая пуговицы мокрой
рубашки, смотрит на свое отражение в зеркале. Увиденное повергает его в шок.
Пусть красавцем он себя никогда не считал, обычно Чарльзу Бернсайду нравилось
то, что показывало ему зеркало. По его разумению, выглядит он как человек,
который знает, что почем: хитрый, непредсказуемый, изворотливый. Но на этот раз
из зеркала на него смотрит совсем другой человек: слабоумный, выдохшийся,
тяжело больной. Глубоко запавшие, воспаленные глаза, провалившиеся щеки,
набухшие вены, змеящиеся по лысому черепу… даже нос выглядит более костистым и
свернутым на сторону, чем раньше. Такими стариками, как он, пугают детей.
«Тофой тольхо пухать декей, Берн-Берн. Фремя шефалитша».
Не может он выглядеть так плохо, не правда ли? Если б
выглядел, заметил бы раньше. Нет, мир видит Чарльза Бернсайда не таким. Просто
туалет слишком уж белый, в этом все дело. Такая белизна лишает кожу цвета.
Добавляет худобы.
Умирающий ужасный старик шагает к зеркалу, и «старческие
бляшки» на коже становятся темнее. Вид собственных зубов заставляет его закрыть
рот.
Но его хозяин не дает ему покоя, тащит к двери, бормоча:
«Фремя, фремя».
Берни знает, почему фремя: мистер Маншан хочет вернуться в
«Черный дом». Мистер Маншан прибывает из краев, которые расположены бесконечно
далеко от Френч-Лэндинга, и некоторые этажи «Черного дома», которые они строили
вместе, выглядят как его родные места… самые глубинные этажи, куда Чарльз
Бернсайд заходит редко. Там он чувствует себя загипнотизированным, у него сосет
под ложечкой, силы покидают его.
Когда он пытается представить себе мир, давший жизнь мистеру
Маншану, перед его мысленным взором появляется темная, неровная земля, усеянная
черепами. На голых склонах и вершинах холмов стоят дома, похожие на замки,
которые меняют форму, а то и исчезают, стоит тебе моргнуть. Из расщелин
доносится машинный грохот, перемежаемый детскими криками боли.
Бернсайд тоже хочет вернуться в «Черный дом», но по более
прозаической причине: в комнатах наземных этажей он может отдохнуть, поесть
консервов, почитать комиксы. Он обожает запах этих комнат, где пахнет
тухлятиной, потом, засохшей кровью, плесенью, отбросами. Будь у него
возможность дистиллировать этот аромат, он бы брызгался им, как одеколоном.
