Само собой, ни-че-го.
— Чарльз Бернсайд, конечно, не Карл Бирстоун, но некое
сходство определенно присутствует, не правда ли? И у нас нет абсолютно никаких
сведений о твоем прошлом. Так что ты у нас уникальный пациент. У каждого есть
генеалогическое древо, а ты словно взялся из ниоткуда. Единственное, что нам
известно, — твой возраст. Когда ты попал в центральную больницу Ла-Ривьеры, то
заявил, что тебе семьдесят восемь. То есть ты того же возраста, что и
разыскиваемый преступник.
Бернсайд улыбается во весь рот:
— Отсюда вытекает, что я — Рыбак.
— Тебе восемьдесят пять лет, и я сомневаюсь, что ты можешь
гоняться за детьми по всему городу. Но я думаю, что ты — Карл Бирстоун, и копам
все еще хочется добраться до тебя. Теперь самое время обратиться к письму,
которое я получил несколько дней назад. Я собирался обсудить его с тобой, но ты
знаешь, какими суматошными выдались эти дни. — Он выдвигает ящик стола и
достает листок, вырванный из блокнота. — «Де Пер, Висконсин» — таков адрес
отправителя. Даты нет. «Кого это касается» — это адресат. А теперь само письмо:
«С сожалением сообщаю, что больше не могу вносить ежемесячные взносы на
содержание моего племянника, Чарльза Бернсайда». И все. Вместо росписи, она
напечатала свои имя и фамилию. «Элти Бернсайд».
Шустрик кладет листок на стол, разглаживает его.
— Так что происходит, Чарльз? В Де Пере никакая Элти
Бернсайд не живет, это я знаю точно. И она не может быть твоей теткой. Сколько
ей должно быть лет? Как минимум сто. А скорее, сто десять. Я в такое не верю.
Но чеки приходили регулярно, как часы, с того момента, как ты поселился в
«Макстоне». Какой-то приятель, может, давний партнер, заботился о тебе, друг
мой. И мы хотим, чтобы он продолжал заботиться, не так ли?
— Мне без разницы, подтиральщик. — Если это и правда, то не
вся. Берни знает, что ежемесячные платежи каким-то образом организовал мистер
Маншан, а если платежи прекращаются, ну… что заканчивается вместе с ними? Он и
мистер Маншан работают в паре, не так ли?
— Вот этого не надо, — качает головой Шустрик. — Я жду от
тебя совсем другого. Ты должен мне помочь. А заодно и себе. Ты же не хочешь,
чтобы тебя сажали в камеру, снимали отпечатки пальцев, не говоря уже о том, что
за этим последует. Лично мне не нужно, чтобы для тебя все так закончилось.
Потому что настоящий плохиш во всей этой истории — твой друг. Мне
представляется, что он, кем бы он ни был, забывает, что в прошлом ты оказал ему
важную услугу, так? И теперь думает, что больше не обязан помогать тебе
спокойно доживать свой век. Только это ошибка. Готов спорить, ты можешь
прочистить ему мозги, объяснить что к чему.
Детородный орган Берни, его шланг, помягчел и съежился, как
проткнутый воздушный шарик, отчего настроение Берни только ухудшилось. С
момента, как он вошел в кабинет этого склизкого воришки, он лишился чего-то
очень важного: целенаправленности, всесильности, уверенности в себе. Он хочет
побыстрее очутиться в «Черном доме». «Черный дом» вернет уму утерянное, ибо
«Черный дом» — магия, черная магия. Вся горечь души Бернсайда вложена в его
строительство, чернотой сердца пропитана каждая опора, каждая балка.
Мистер Маншан помог Берни увидеть возможности «Черного
дома», внес немалую лепту в его сооружение. В «Черном доме» есть уголки,
которые остаются для Чарльза Бернсайда загадкой, и его это пугает: в подземной
части дома одно место связанно с его тайным чикагским прошлым. Попадая туда, он
слышит всхлипывания и жалобные крики сотен обреченных мальчиков, как и свои
отрывистые команды и сладострастные стоны. Но по какой-то причине его прежние
триумфальные победы нагоняют на него страх, он чувствует себя парией, а не
господином. Мистер Маншан помог ему вспомнить масштабность его достижений, но
от мистера Маншана нет никакого проку в другой части «Черного дома» — очень
маленькой, состоящей из одной комнаты, вернее, из одного сейфа, в который
упрятано его детство и куда он никогда, никогда не заходил. Один лишь намек на
существование этой комнаты превращает Берни в младенца, оставленного замерзать
на ветру.
Весть о предательстве Элти Бернсайд вызывают ту же реакцию,
пусть и не такой силы. Это нетерпимо, он не желает это выносить.
— Да, — говорит Берни, — давай разберемся. Найдем выход из
этой ситуации.
Он поднимается, и звук, доносящийся из центра
Френч-Лэндинга, заставляет его ускорить свои движения. Это вой полицейских
сирен, двух, а то и трех. Берни, конечно, в этом не уверен, но подозревает, что
Джек Сойер нашел тело своего друга Генри, только Генри к тому моменту еще не
умер и сумел сказать, что опознал голос убийцы. Джек позвонил в полицейский
участок, и вот вам результат.
Шаг — и он уже у стола. Одного взгляда на бумаги достаточно,
чтобы понять, чем занимался Шустрик.
— Двойная бухгалтерия, да? Ты не только подтиральщик, но еще
и воришка.
За считанные секунды на лице Шустрика Макстона отражается
едва ли не весь спектр человеческих эмоций: ярость, недоумение, замешательство,
уязвленная гордость, злоба, изумление. И пока мышцы его лица пребывают в
непрерывном движении, Берни достает из-за пояса секатор для под??езки живых
изгородей. В кабинете они кажутся очень большими и еще более опасными, чем в
гостиной Генри Лайдена.
Для Шустрика их лезвия — что косы. И когда Шустрик отрывает
от них взгляд и смотрит на стоящего перед ним старика, то видит перед собой не
человеческое — демоническое лицо. Глаза Бернсайда светятся красным, губы
разошлись в жутком оскале, обнажив зубы, похожие на осколки разбитого зеркала.
— Не вздумай, приятель, — верещит Шустрик. — Полиция уже в
холле.
— Я не глухой. — Берни втыкает одно из лезвий в рот Шустрика
и смыкает их на потной щеке. Кровь льется на стол, глаза Шустрика вылезают из
орбит. Берни тащит секатор на себя, из раны вылетают несколько зубов и часть
языка. Шустрик пытается схватить секатор. Бернсайд отступает на шаг и
наполовину разрезает правую кисть Шустрика.
— Черт, острые, однако, лезвия, — цедит он.
Макстон выскакивает из-за стола, заливая все кровью и
истошно вопя. А Берни, прицелившись, вонзает секатор в обтянутый синей рубашкой
живот Шустрика. Когда выдергивает лезвия, Шустрик стонет, валится на колени.
Кровь хлещет из него, как вода из перевернутого графина. Его тянет к земле, он
опирается на локти. Мотает головой, что-то бормочет, вроде бы просит оставить
его в покое. Налитые кровью глаза поворачиваются к Чарльзу Бернсайду, в них —
мольба о пощаде.
— Нашел кого просить. — Бернсайд смеется, наклоняется,
охватывает лезвиями шею Шустрика и практически отрезает ему голову.
Сирены ревут уже на Куин-стрит. Скоро полицейские побегут по
дорожке, ведущей к парадной двери, ворвутся в холл.
