— Что теперь? — Нюхач поворачивается к проселку и
припаркованной у крыльца патрульной машине. Он поднял кольт, держит его на
уровне правого уха. — Что… — Замолкает. Рука падает вниз. Рот открывается.
— Срань господня, — вырывается у Дока.
— Это твоя работа, Джек? — спрашивает Дейл. — Если да, то ты
действительно очень тщательно скрывал свои таланты.
Свет померк, потому что вырубку перед «Черным домом» накрыл
полог из пчел. Все новые и новые пчелы вылетают с просеки. Их мерное жужжание
полностью нейтрализует гудение, которое издает дом. Рычание в лесу смолкает,
исчезают и тени, мелькавшие между деревьями.
Голова Джека внезапно заполняется мыслями о матери и ее
образами: Лили танцует, Лили с сигаретой в зубах ходит за камерой перед съемкой
ключевой сцены, Лили сидит на подоконнике в гостиной, слушает, как Пэтси Клайн
поет «Крейзи армз», и смотрит в окно.
В другом мире она, разумеется, тоже была королевой, пусть и
другой, а королеве по определению полагалась свита.
Джек Сойер смотрит на облако пчел, их миллионы, может,
миллиарды, должно быть, в этот день опустели все улья Среднего Запада, и
улыбается. Улыбка приводит в движение мышцы глаз, и скопившиеся слезы текут по
щекам. «Привет, — думает он. — Привет, родные мои».
Низкое, приятное на слух жужжание чуть меняет тон, словно
отвечая ему. Возможно, это лишь игра воображения.
— Зачем они здесь, Джек? — с замиранием в голосе спрашивает
Нюхач.
— Точно не знаю. — Джек поворачивается к двери, поднимает
биту, ударяет один раз, но сильно. — Открывайся! — кричит он. — Приказываю тебе
именем королевы Лауры де Луизиан. И именем моей матери.
Слышится треск, столь громкий и резкий, что Дейл и Нюхач,
морщась, как от боли, подаются назад. В верхнем правом углу появляется щель и
стремительно спускается вниз. Из щели вырывается неприятный, но знакомый Джеку
запах: запах смерти, который встретил их в развалинах «Закусим у Эда».
Джек берется за ручку. Она легко поворачивается в его руке.
Он открывает дверь в «Черный дом».
Но прежде чем успевает пригласить всех войти, Док Амберсон
начинает кричать.
***
Кто-то, возможно, Эбби, возможно, Ти-Джи, а может, туповатый
Ронни Мецгер, дергает его за руку. Она чертовски болит, но это не самое худшее.
Тот, что дергает его за руку, еще и издает какие-то странные звуки, какое-то
гудение, и от него в голове все вибрирует. К тому же неподалеку что-то грохочет
(Большая Комбинация, это Большая Комбинация), но это гудение!.. Какую же оно
вызывает боль!
— Прекрати, — бормочет Тай. — Прекрати, Эбби, а не то я…
Слабые крики просачиваются сквозь электрическое гудение, и
Тай Маршалл открывает глаза. У сожалению, ему не нужно время, чтобы понять, где
он находится и что с ним произошло.
Он разом вспоминает все.
Тай держался, пока старик не умер, повиновался звучащему в
голове голосу матери и сохранял хладнокровие. Но стоило ему начать звать на
помощь, как паника вернулась и захлестнула его. А может, то был шок. Или паника
на пару с шоком. В любом случае он потерял сознание, зовя на помощь. И как
долго провисел, подвешенный за закованную руку? По свету, проникающему в дверь лачуги,
сказать невозможно, его яркость не изменилась. И от грохота и стонов огромной
машины тоже толку нет, Тай понимает, что они не замолкают ни на секунду. Как
крики детей и посвисты кнутов, которыми надсмотрщики поддерживают энтузиазм
работников. Большая Комбинация никогда не останавливается. Она работает на
крови и ужасе двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю.
Но гудение, это чертово электрическое гудение, эта самая
большая в мире электробритва «Норелко»
[129]
… откуда оно? Что означает?
«Мистер Маншан поехал за моно, — раздается в голове голос
Берни. Злобный шепот. — Монопоездом Конечного мира».
Страх холодной змеей вползает в сердце Тая. У него нет ни
малейших сомнений, что он слышит, как этот монопоезд в этот самый момент
вползает под навес, построенный у дальнего конца Стейшн-хауз-роуд. Мистер
Маншан оглянется, ища взглядом своего мальчика, своего особенного мальчика и,
не увидев его (и Берн-Берна тоже), отправится на поиски?
— Естественно, отправится, — бормочет Тай. — Это же ясно как
божий день.
Он смотрит на свою левую руку. Если бы не наручник, она сама
бы выскользнула из металлического кольца. Он тем не менее несколько раз дергает
рукой, но наручник только со звоном ударяется о кольцо. Второй наручник,
который пытался достать Берни, когда Тай ухватил его за яйца, болтается на
цепочке, наводя мальчика на мысли о виселице, которая высится у съезда на
Стейшн-хауз-роуд.
И тут гудение, от которого слезятся глаза и ноют зубы, разом
сходит на нет.
«Он выключил двигатели. Теперь ищет меня на станции, чтобы
убедиться, что меня там нет. Убедится, и что потом? Знает ли он это место?
Конечно же, знает».
Страх превращается в ужас. Берни бы все отрицал. Берни бы
сказал, что лачуга — его маленький секрет, его особое место, о котором никто не
имеет ни малейшего понятия. В своей самоуверенности ему даже не приходила мысль
о том, что его так называемый друг мог использовать лачугу и в собственных
целях.
В голове вновь звучит голос матери, и на этот раз Тай
действительно уверен, что слышит мать. «Ты не можешь полагаться на кого-то еще.
Они могут прийти вовремя, а могут и не успеть. Ты должен исходить из того, что
они не успеют. Ты должен выбраться отсюда сам».
Но как?
Тай смотрит на старика, лежащего на пропитанном кровью
земляном полу, головой к двери. Мысль о мистере Маншане пытается отвлечь его:
друг Берни спешит по Стейшн-хауз-роуд (или едет на своей тележке для гольфа),
чтобы поскорее добраться до него и отвезти к аббала. Тайлер отгоняет эту мысль.
Она — шаг навстречу панике, а паниковать он больше не может.
Нет времени.
— Я не могу подтащить его, — говорит Тай. — Если ключ в
кармане, я погиб. Дело закрыто, игра закончена, застегивай молнию ши…
Глаз цепляется за лежащий на полу предмет. Это мешок
старика, из которого он доставал шапку и наручники. «Если наручники лежали в
мешке, ключ, возможно, тоже там».
Тай, насколько можно, вытягивает левую ногу. Результат
нулевой. До мешка он не достает. Как минимум четыре дюйма. До мешка четыре
дюйма, а мистер Маншан приближается и приближается.
