Сколь долго, думает он, Моррис Розен сможет держать язык за
зубами? Генри полагает, что сумеет это выяснить. Он слишком любит Крысу и сдаст
ее лишь в случае крайней необходимости. Это бесспорно.
— Дин Киссинджер, — бормочет он. — Генри Ачесон. Акки Дакки.
Спаси нас, Господи.
Он еще раз затягивается, бросает сигарету в ведро с песком.
Пора идти в студию, пора воссоздать в эфире вчерашнюю
круговую пробежку Марка Лоретты, пора отвечать на звонки фанатов спорта из
округа Каули.
А нам пора улетать. Колокол лютеранской церкви возвещает,
что висконсинское время — семь утра.
***
Во Френч-Лэндинге жизнь набирает ход. В этой части света
люди не привыкли залеживаться в кроватях, и мы должны поспешить, чтобы всюду
успеть. Скоро начнут происходить разные события, и происходить быстро. Пока мы
выдерживаем нужный темп, до прибытия в конечный пункт нам остается только одна
остановка.
Мы поднимаемся в теплое небо, на мгновение зависаем рядом с
радиобашней KDCU (мы так близко, что слышим, как включается и отключается
невидимый на солнце сигнальный фонарь, до нас доносится низкий, но немного
зловещий гул электричества), смотрим на север, определяемся с нашим
местоположением. В восьми милях выше по течению реки расположен город
Грейт-Блафф, названный так по высящемуся там действительно огромному
известняковому утесу.
[30]
Место это, по слухам, нехорошее, потому что в 1888
году вождь индейского племени фокс (по имени Дальний Взор) собрал всех своих
воинов, шаманов, женщин, детей и велел им прыгать с утеса, дабы избежать
ужасной судьбы, которая привиделась ему во сне. И индейцы его племени, как и
последователи Джима Джонса, подчинились.
Но так далеко вверх по течению мы забираться не будем,
призраков нам хватает и во Френч-Лэндинге. Вместо этого вновь летим над
Нейлхауз-роуд («харлеев» нет: Громобойная пятерка во главе с Нюхачом Сен-Пьером
отправилась на работу на пивоваренный завод), над Куин-стрит и «Центром
Макстона» (Берни еще там, по-прежнему смотрит в окно… бр-р-р) к Блафф-стрит.
Здесь практически сельская местность. Даже теперь, в двадцать первом веке,
маленькие городки округа Каули удивительно быстро переходят в леса и поля.
Герман-стрит, по левую руку от Блафф, уже не город, но еще и
не лес с полями. Здесь, на краю большого, в полмили, луга, еще не открытого
застройщиками (такие есть и в округе Каули) в крепком кирпичном доме живут Дейл
Гилбертсон, его жена Сара и шестилетний сын Дэвид.
Задерживаться мы не можем, поэтому лишь ненадолго вплывем в
окно кухни. В конце концов, оно открыто, и для нас есть место на столике у
плиты, между «Сайлексом» и тостером. Гилбертсон сидит за кухонным столиком,
читает газету и ложку за ложкой, не чувствуя вкуса, отправляет в рот
«Спешл-кей»
[31]
(он забыл и про сахар, и про нарезанный банан, расстроившись
из-за очередной статьи Уэнделла Грина на первой полосе «Герольд») — В это утро
Дейл, без сомнения, самый несчастный человек во всем Френч-Лэндинге. Вскоре мы
познакомимся с его соперником за этот титул, но пока побудем с Дейлом.
«Рыбак, — с тоской думает он, и его рассуждения по этому
поводу сродни мыслям Бобби Дюлака и Тома Лунда. — Ну почему ты, паршивый
бумагомарака, не нашел ему более современного прозвища? На обозвал, скажем,
Терминатором? Ведь звучит неплохо».
Да только Дейл знает почему. Слишком уж очевидны, слишком
сильны параллели между Альбертом Фишем, творившим свое черное дело в Нью-Йорке,
и подонком, что зверствует во Френч-Лэндинге. Фиш душил своих жертв, и Эми
Сен-Пьер и Джонни Иркенхэма тоже задушили. Фиш обедал своими жертвами, и
мальчиком и девочкой тоже отобедали. И Фиш, и эт??т гад похвалялись, что им
особо по вкусу мо… в общем, определенная часть тела.
Дейл смотрит на залитый молоком сухой завтрак, бросает
ложку, отодвигает тарелку.
И письма. Невозможно забыть эти письма.
Дейл смотрит на свой «дипломат», приникший к ножке стула,
как верный пес. Папка там, и она притягивает его, как стреляющий болью зуб
притягивает язык. Может, ему все-таки удастся не притронуться к письмам, пока
он находится в своем доме, где играет в мяч с сыном и занимается любовью с
женой… но вот не думать о них… это совсем другое дело, как принято говорить в здешних
краях.
Альберт Фиш написал длинное, с отвратительными подробностями
письмо матери Грейс Бидд, убийство которой и привело к тому, что старый людоед
оказался на электрическом стуле («С каким восторгом я жду, чтобы через меня
пропустили электрический ток! — вроде бы заявлял Фиш своим тюремщикам. — Это
единственное, чего я не испытал в жизни»). Рыбак тоже отправил аналогичные
письма, одно — Элен Иркенхэм, второе — отцу Эми, отвратительному (но, по оценке
Дейла, истинно скорбящему) Арману «Нюхачу» Сен-Пьеру. Дейлу хотелось бы верить,
что письма эти написаны каким-нибудь шутником, не имеющим отношения к
убийствам, но оба содержат информацию, которую скрыли от прессы, сведения,
которые мог знать только убийца.
Дейл наконец уступает искушению (как понял бы его Генри Лайден)
и берется за «дипломат». Открывает его и кладет пухлую папку на место, где
совсем недавно стояла тарелка с сухим завтраком, залитым молоком. Ставит
«дипломат» на пол, у ножки стула, открывает папку, маркированную:
СЕН-ПЬЕР/ИРКЕНХЭМ. Никаких тебе Рыбаков. Перекладывает рвущие души школьные
фотографии двух улыбающихся детей, отчеты медицинских экспертов, слишком
ужасные, чтобы их читать, фотографии с мест преступления, слишком ужасные,
чтобы на них смотреть (но он должен на них смотреть, смотреть снова и снова:
окровавленные цепи, мухи, застывшие глаза). Тут же различные показания, самое
длинное — Спенсера Ховдала, который нашел маленького Иркенхэма и на очень
короткое время даже попал в подозреваемые.
Далее ксерокопии трех писем. Одно послали Джорджу и Элен
Иркенхэм (пусть адресовалось оно только Элен, разве в этом суть). Второе —
Арману «Нюхачу» Сен-Пьеру (так и значилось на конверте: имя, прозвище и
фамилия). А третье — матери Грейс Бадд, жительнице Нью-Йорка, которое та
получила вскоре после убийства дочери поздней весной 1928 года.
Дейл выкладывает их перед собой, одно к другому.
«Грейс сидела на моем колене и целовала меня. Я решил ее
съесть». Так написал Фиш миссис Бадд.
«Эми сидела на моем колене и обнимала меня. Я решил ее
съесть». Это фраза из письма, полученного Нюхачом Сен-Пьером, и не стоило
удивляться, что этот человек угрожал сжечь полицейский участок Френч-Лэндинга
дотла. Дейл не любил этого сукина сына, но признавал, что на его месте,
возможно, повел бы себя точно так же.
