Джеку Сойеру есть о чем подумать и без неуместных замечаний
сонного голоса, который произнес слово «полисмен» на детский манер. Этот голос
он бы тоже отправил куда подальше с помощью магии, но не получается, голоса
отказываются затихать, жужжат, словно рассерженные осы.
Как ни посмотри, он не очень-то владеет ситуацией, наш Джек.
Он смотрит на часы, потом на яйца, которые выглядят как-то не так, пусть он и
не может сказать, с чего такое ощущение. Не может понять, какие он должен
делать выводы из вида яиц. Яйца ни о чем ему не говорят. Периферийным зрением
он ухватывает заголовок на первой полосе «Ла Ривьер геральд».
Большие буквы разом срываются с бумаги и плывут к нему.
«РЫБАК ПО-ПРЕЖНЕМУ ГУЛЯЕТ ПО…» Нет, этого достаточно. Он
отворачивается от ужасных слов, которые возвращают его к Рыбаку. Как насчет «ПО
СТЕЙТЕН-АЙЛЕНДУ» или «ПО БРУКЛИНУ», где настоящий Альберт Фиш настиг двух из
своих жертв?
От всего этого его мутит. Двое детей мертвы, Ирма Френо
пропала и скорее всего тоже мертва и частично съедена, лунатик, который косит
под Альберта Фиша… Дейл буквально насильно заставил его все это выслушать.
Подробности проникают в его тело, как яд. Чем больше он узнает — а для
человека, который действительно старался держаться подальше от этого дела, Джек
узнал на удивление много, — тем выше концентрация яда в крови, тем более
искаженным становится его восприятие действительности. Он поселился в
Норвэй-Вэлли, чтобы убежать от мира, который вдруг стал хрупким и подвижным,
словно под внешним давлением потерял прочность. В его последний месяц в
Лос-Анджелесе давление это стало невыносимым. Какие-то странные тени мелькали в
темных окнах и между домами, грозя обрести форму. В выходные не отпускало
ощущение, что он нахлебался грязной воды из посудомоечной машины, отчего
дышалось с трудом и приходилось все время бороться с тошнотой. Вот и работал он
практически без отдыха, успешно завершая одно расследование за другим (по
выставленному им самим диагнозу, вина за его состояние лежала на боте, но едва
ли мы можем винить капитана за то, что он изумился когда его лучший детектив
так внезапно попросился в отставку).
Он укрылся в забытом Богом уголке Америки, в этом убежище, в
этом раю, примыкающему к желтом лугу, как можно дальше от мира угроз и безумия,
почти в двадцати милях от Френч-Лэндинга, достаточно далеко от
Норвэй-Вэлли-роуд.
Однако все попытки отгородиться провалились. Но он
по-прежнему пытался уйти от поднявшейся бури, отстоять свое право на уединение.
Потому что, уступив видениям и голосам, донимавшим его, он бы признал, что мир,
от которого удрал три года назад, все-таки вышел на его след и наконец настиг.
В Калифорнии трудности работы сокрушили его; теперь все беды
Западного Висконсина он должен держать на расстоянии вытянутой руки. Иногда,
глубокой ночью, он просыпается от эха сладенького, отравленного голоска:
«Больше никаких копписменов, не буду, слишком близко, слишком близко». О том,
что близко, Джек Сойер не хочет и думать, это доказывает, что он должен
избегать дальнейшего отравления.
Плохие новости для Дейла, он это знает и сожалеет о своей
невозможности как принять участие в расследовании, так и объяснить причину
отказа своему другу. На карту поставлено будущее Дейла, двух мнений тут быть не
может. Он — хороший начальник полиции, более чем хороший для Френч-Лэндинга, но
он недооценил игру и подставился под удар. Выражая уважение к местной власти,
присланные центральным полицейским управлением детективы Браун и Блэк, низко
поклонившись, отступили в сторону, позволив Дейлу Гилбертсону, который думал,
что они оказывают ему честь, самолично затянуть петлю на шее. Плохо, конечно,
но Дейл только сейчас понял, что стоит на опускаемом люке с черным мешком на
голове. Если Рыбак убьет еще одного ребенка… Ну, Джек Сойер выражает
глубочайшее сожаление. Прямо сейчас сотворить чудо он не может, извините.
Голова Джека занята более важными вопросами.
Красными перышками, например. Такими маленькими. Маленькие
красные перышки как занимали мысли Джека, так и занимают, несмотря на попытки
избавиться от них с помощью магии. А появились они за месяц до убийств. Однажды
утром, когда он вышел из спальни и спускался по лестнице, чтобы приготовить
завтрак, одно-единственное красное перышко, меньше пальчика младенца, вроде бы
выплыло из скошенного потолка над верхними ступенями и спланировало вниз. За
ним последовали еще два или три. Овальная секция штукатурки напротив словно
моргнула и открылась, как глаз, и из этого глаза перышки так и посыпались,
будто их с силой выдуло из какой-то трубы. Перышковая дробь, перышковый ураган
обрушился на его грудь, поднятые руки, голову.
Но это…
Этого никогда не случалось.
Случилось что-то другое, и ему потребовались минута или две,
чтобы сообразить, что к чему. Какой-то нейрон в мозгу дал сбой. Какой-то
рецептор захватил не ту химическую молекулу, а может, лишнюю. В результате по
проводящим путям прошел не тот сигнал, на который зрительные центры
отреагировали созданием иллюзии. По-существу, эта иллюзия практически ничем не
отличалась от галлюцинации, а галлюцинации — обычное дело для алкоголиков,
наркоманов и сумасшедших, особенно параноидальных шизофреников, с которыми
Джеку приходилось часто иметь дело на том отрезке его жизни, когда он был
копписменом. Джек не подпадал ни под одну из этих категорий, включая последнюю.
Знал, что он не параноидальный шизофреник и вообще не сумасшедший. Если вы
думали, что Джек Сойер — псих, значит, это у вас не все дома. Он абсолютно, как
минимум на 99 процентов, верил в здравость своего рассудка.
Поскольку он не галлюцинировал, летящие в него перышки были
не чем иным, как иллюзией. Любое другое объяснение включало реальность, а
перышки не имели никакого отношения к реальности. В каком, скажите на милость,
мире мы живем, если такое может с нами случиться?
Пронзительный крик Джорджа Рэтбана ворвался в его мысли:
«Мне больно это говорить, честное слово, потому что я люблю нашу дорогую
„Пивную команду“, вы знаете, что люблю, но бывают моменты, когда любовь должна
сжать зубы и взглянуть правде в лицо… например, признать убогость наших
питчеров.
Бад Селиг, о, Б-А-А-Д, это я пытаюсь докричаться до
Хьюстона. Пожалуйста, вернись! Даже слепому удалось бы больше страйков, чем
нашим КРИВОРУКИМ, ТУПОГОЛОВЫМ НЕУДАЧНИКАМ».
Старина Генри! Он настолько перевоплощался в Джерджа
Рэнбона, что казалось, ты видишь пот, выступающий на рубашке у него под
мышками. Но лучшим из перевоплощений Генри, по мнению Джека, был образ
уверенного в себе, не терпящего возражений хиппаря Генри Шейка («Аравийский
Шейк, Шейк, Шейк»), который, если пришлось бы к слову, мог рассказать, какого
цвета носки надел Лестер Янг в день записи «Чистильщика обуви» или «Леди,
будьте паинькой», а также описать интерьеры двух десятков знаменитых, но в
большинстве своем давно уже закрывшихся джаз-клубов.
«…и прежде чем мы услышим очень мелодичную, очень красивую,
очень простую музыку, которую однажды в воскресенье „Трио Билла Эванса“
нашептывало слушателям в „Вилледж Авангард“, проявим уважение к третьему,
внутреннему глазу. Давайте почтим третий глаз, глаз воображения. Вторая
половина жаркого июньского дня в Гринвич-Виллидж, Нью-Йорк. По залитой солнцем
Южной Седьмой авеню неспешно заходим в тень шатра „Авангарда“, открываем белую
дверь и по длинной узкой лестнице спускаемся в просторную подземную пещеру.
Музыканты выходят на сцену. Билл Эванс садится за рояль и кивает аудитории.
Скотт Лафаро обнимает контрабас. Пол Мотиан берет в руки палочки. Эванс
наклоняет голову, чуть в сторону, чуть вниз, его пальцы касаются клавиатуры.
Для тех из нас, кто удостоен чести быть там, такого больше не повторится.
