Затем, очень осторожно, он снимает крышку и откладывает в
сторону. Ничего не взрывается. Но впечатление такое, будто кто-то наполнил
коробку из-под кроссовок «Нью баланс» ночью. Тут до Джека доходит, что в
коробке — вороньи перья, и по его рукам бегут мурашки.
Он протягивает к ним руки, замирает. Касаться этих перьев
ему не хочется, как нет у него желания касаться полуразложившегося трупа
умершего от черной оспы, но под перьями что-то лежит. Он это видит. Взять
перчатки? Они в стенном шкафу холла…
— На хрен перчатки, — говорит Джек и выворачивает содержимое
коробки на оберточную бумагу, которая лежит рядом с ним на крыльце. Поток
перьев колышется, хотя утренний ветерок отсутствует напрочь. Потом на бумагу со
стуком падает какой-то предмет. А мгновение спустя в нос Джеку ударяет
неприятный запах, словно вонь протухшей колбасы.
Кто-то прислал мистеру Сойеру с Норвэй-Вэлли-роуд
запятнанную кровью детскую кроссовку. Кто-то обглодал и саму кроссовку, и то,
что находилось в ней. Он видит когда-то белую, а теперь скорее бурую материю:
остатки носка. А в носке — лохмотья кожи. Это не просто детская кроссовка «Нью
баланс».
Это детская кроссовка «Нью баланс» со стопой ребенка внутри,
со щиколоткой, обглоданной каким-то животным.
«Посылка от него, — думает Джек. — От Рыбака».
Рыбак дразнит его. Говорит: «Если хочешь, пожалуйста, залезай.
Вода что надо, Джеки-бои, отличная вода».
Джек встает. Сердце бьется часто-часто, удары набегают один
на другой, так что их и не сосчитать. Капли пота на лбу налились и уже катятся
вниз, по щекам, словно слезы, губы, кисти, стопы онемели… однако он приказывает
себе успокоиться. В Лос-Анджелесе, у опор мостов и в путепроводах под
автомагистралями, ему доводилось видеть кое-что и похуже.
Это не первая в его практике отрезанная конечность. Однажды,
в 1997-м, он и его напарник Кирби Тесье нашли яйцо, лежащее на бачке в
туалетной кабинке публичной библиотеки в Калвер-Сити. И выглядело оно совсем
как несвежее сваренное куриное яйцо. Вот Джек и приказывает себе успокоиться.
Встает и спускается по ступенькам крыльца. Проходит мимо
капота своего «додж рам» цвета темного бургундского с установленной в кабине
стереосистемой высшего класса; проходит мимо кормушки для птиц, которую они с
Дейлом поставили на краю северного поля через месяц или два, как Джек переехал
в этот лучший во вселенной дом. Он говорит себе, что это вещественные
доказательства, ничего больше. Еще одна часть петли палача, которую Рыбак
затянет на собственной шее. Он говорит себе, что присланный ему «подарок» надо
воспринимать не как часть тела ребенка, не как часть тела маленькой Ирмы, а как
«Вещественное доказательство А». Он чувствует, что от росы становятся мокрыми
его голые щиколотки и брючины, знает, что долгая прогулка по мокрой траве
безвозвратно испортит его туфли от «Гуччи», которые обошлись в пятьсот
долларов. Что с того? Он достаточно богат, чтобы не обращать внимания на такие
мелочи; будь у него такое желание, в его шкафах стояло бы столько же пар обуви,
сколько у Имельды Маркое. Главное в том, что он спокоен. Кто-то прислал ему
коробку из-под обуви с человеческой ногой внутри, под покровом ночи положил на
крыльцо, но он спокоен. Это вещественное доказательство, ничего больше. А он?
Он — копписмен. Вещественные доказательства — его хлеб и вода. Ему нужно только
немного проветриться очистить нос от запаха протухшей колбасы, который поднялся
из коробки…
К горлу подкатывает тошнота, он ускоряет шаг. Рассудок
чувствует нарастание напряжения («Мой спокойный рассудок», — говорит он себе).
Что-то готовится сломаться… или измениться… или измениться в обратную сторону.
Он уже бежит, наращивая расстояние от обглоданной и
окровавленной кроссовки, лежащей на крыльце его идеального дома, от
собственного ужаса. Но чувство нарастающего напряжения, приближения
критического момента остается с ним. Перед мысленным взором начинают возникать
лица, каждое в сопровождении саундтрека. Лица и голоса, которые он игнорировал
двадцать, а то и больше лет. Раньше, если возникали эти лица или звучали эти
голоса, он убеждал себя, что все это ложь, просто когда-то давно он был
маленьким мальчиком, который подхватил невроз матери, как простуду, и выдумал
сказочку, захватывающую сказочку, главным героем которой стал спасающий
любимого мамика Джек. В действительности ничего этого не было, и к шестнадцати
годам он все забыл. Но тогда он был спокоен. Так же, как спокоен сейчас, сломя
голову несясь по северному полю, оставляя за собой темный след и облачка
перепуганных бабочек, но проделывая все это в абсолютном спокойствии.
Узкое лицо, узкие глаза под сдвинутой набок белой бумажной
шапкой: «Если сможешь прикатывать мне бочонок с пивом, когда он мне
понадобится, работа твоя». Смоуки Апдайк из Оутли, штат Нью-Йорк, где люди пили
пиво, а потом ели стаканы.
Оутли, где что-то водилось в тоннеле неподалеку от городка и
где Смоуки держал его в плену. Пока…
Пронзительный взгляд, фальшивая улыбка, ослепительно белый
костюм: «Я встречал тебя раньше, Джек… где? Скажи мне. Исповедуйся». Гарднер,
проповедник из Индианы, которого также звали Осмонд. Осмонд — в каком-то другом
мире.
Широкое, волосатое лицо и испуганные глаза мальчика, который
не был мальчиком: «Это плохое место, Джеки, Волк знает». И точно, место
оказалось очень плохим. Они запихнули его в ящик, запихнули Волка в ящик, а
потом убили его. Волк умер от болезни, название которой — Америка.
— Волк! — кричит бегущий по полю человек. — Волк, Господи,
мне так жаль!
Лица и голоса, все эти лица и голоса, возникающие перед
глазами, звучащие в ушах, требующие, чтобы их видели и слышали, наполняют его
ощущением приближающегося кризиса, все его защитные укрепления грозят не
выдержать напора, как волнорез не выдерживает напора приливной волны, скрываясь
под ней.
Тошнота вновь подкатывает к горлу, во рту вкус крепкого
вина. Вновь Нью-Хэмпшир, вновь парк развлечений. Вновь он и Спиди стоят у
карусели, рядом с застывшими лошадками («У всех лошадок есть имена, ты это
знаешь, Джек?»), Спиди держит в руке бутылку вина и говорит, что это волшебный
сок, один глоток, и ты уже там, ты перепрыгнул…
— Нет! — кричит Джек, зная, что уже поздно. — Я не хочу
туда!
Мир сдвигается, и он уже стоит на четвереньках в густой
траве, с закрытыми глазами. Ему нет нужды открывать их: более насыщенные,
сильные запахи, которые он чувствует носом, рассказывают обо всем, что ему
хочется знать. Запахи и осознание, что он пришел домой после долгих лет, в
течение которых только и делал, что стремился предотвратить (во всяком случае,
максимально отдалить) этот момент.
Это Джек Сойер, дамы и господа, стоит на четвереньках на
просторном поле сочной травы, под утренним небом, не знающим смога. Он плачет.
Он понимает, что произошло, и он плачет. Его сердце разрывается от страха и
радости.
