— Вполне.
— Минуточку терпения, я облачусь в тогу. Добросовестный комедиант завернулся в плащ и, сделал шаг к Лоренцино, начал:
Комедиант: Привет, о Цезарь! Мне…
Лоренцино: Я весь вниманье, Брут.
Комедиант: Сегодня я решил тебя дождаться тут.
Лоренцино: Коль ты сторонник мой — я награжден судьбою.
Комедиант: Ошибся, Цезарь, ты: проситель пред тобою.
Лоренцино: Проситель? Ты? О чем?
Комедиант:
Как ведомо тебе,
Боренье двух начал живет в любой судьбе,
Всегда добро и зло между собою в споре,
И дни печальные за радостными вскоре
Идут привычно, как за осенью зима,
Как ночь идет за днем и как за светом — тьма.
Но гонит зависть нас — оспоришь ты едва ли —
Переступить предел, что боги начертали.
Будь трижды гений тот, кто перешел его, —
Он тут же светоча лишится своего
И, факел гаснущий в бессилии сжимая,
Застынет, ослеплен, у гибельного края.
Низвергнет дерзкого неверный шаг один
В пучину смертную с сияющих вершин.
О, выслушай, молю бессмертными богами!
Ждет темнота тебя — теряет светоч пламя…
Лоренцино
Да, так закон для всех решает наперед;
Но счастье нам судьба по-разному дает:
Решительный хотел великим стать — и стал им,
А нерешительный так и остался малым.
Есть голос тайный; он — сумей его найти! —
Велит змее: «Ползи!», велит орлу: «Лети!»
И мне он говорит: «Могучими руками
В постройку славную вложи последний камень,
Пусть рукоплещет мир творенью твоему,
Ведь не было еще подобного ему».
Комедиант
Чего же Цезарю еще недоставало?
Покорны бритты нам, сдались на милость галлы,
Сидит в наморднике надменный Карфаген
И воет на цепи, оплакивая плен.
Волчица римская, урча, грызет Египет,
Конями нашими Евфрат державный выпит.
Кто возразит тебе? Кто встанет на пути?
Вчерашних бунтарей смиренней не найти.
Надежда, страх, любовь или расчет бездушный —
Закону твоему, о Цезарь, все послушно.
Победный твой орел вознесся выше туч,
На солнце он глядит, и грозен и могуч.
Чего тебе еще, скажи мне, не хватает?
Божественным тебя при жизни называют.
Нет, Цезарь, ты не прав, наказывая Рим
За то, что он сумел создать тебя таким.
Лоренцино
Рим, чьим ходатаем ты рьяно выступаешь,
Не скажет так вовек, и ты об этом знаешь.
А скажет эта знать: как не глумиться ей
Над именем моим и славою моей?
Ведь это мне она по дьвольскому плану
На битву вывела соперника-титана;
Фарсальские поля, поверженный Помпеи —
Так оскорбил я знать и стал опасен ей.
Нет, сам ты знаешь, Брут, богов священна воля:
Народ наш — это я.
Комедиант
Молчи, не слова боле!
Терпение богов не стоит искушать,
Знай: преступлением победа может стать…
Не смейся над врагом, ведь, пав на поле боя,
Он увлечет тебя в паденье за собою,
И призрак явится, Историей влеком,
И ляжет кровь его на твой венец пятном.
Пока твой замысел рождает лишь сомненье,
Пусть боги за тебя — Катон иного мненья.
Лоренцино
Да, ненавистью ты по-прежнему богат.
И, как глашатай-раб, чей голос, как набат,
Вслед триумфатору неотвратимо мчится,
Средь криков радостных летя за колесницей,
Кричишь неистово, не замедляя бег:
«О Цезарь! Помни — ты всего лишь человек!»
Комедиант
Нет, Цезарь — бог, когда вручает он народу
Нетронутым его сокровище — свободу;
Но если этим он советом пренебрег
И предал Рим — то он не бог, не человек,
Он лишь тиран…
(Меняет угрожающий тон на умоляющий.)
Забудь, что слышал до сих пор ты.
И, если вот сейчас, у ног твоих простертый,
Я обращусь к тебе с предсмертною мольбой:
«О, римлян, пожалей и сжалься над собой!» —
Изменишь замысел?.. Молчишь ты? Что такое?..
Лоренцино
Дорогу, Брут!
Твой император пред тобою!
Комедиант
Умри ж, тиран!..
[10]
Произнося последние слова, комедиант шаг за шагом незаметно подошел почти вплотную к Лоренцино, выхватил из-за пазухи кинжал и, распахнув плащ, нанес Лоренцино удар, который непременно оказался бы смертельным, если бы острие кинжала под одеждой герцогского дружка не наткнулось на кольчугу и не притупилось.
Тем не менее, удар был такой страшной силы, что молодой человек еле устоял на ногах.
— Ах ты, дьявол! Он в панцире!.. — вырвался возглас у попятившегося комедианта.
В ответ Лоренцино искренне расхохотался — может, впервые за всю свою жизнь — и, одним прыжком бросившись на комедианта, схватил его за горло; завязалась борьба, тем более страшная, что противники бились молча и, как нетрудно было заключить по их виду, не на жизнь, а на смерть.
При первом взгляде на этих двоих — мужчины крепкого, мускулистого сложения и юноши с тщедушным, изнеженным телом — нельзя было даже на миг усомниться, что тот из них, кто имел все видимые признаки силы, выйдет победителем. Но уже через минуту спина атлета начала прогибаться назад, и, со сдавленным криком рухнув навзничь, именно он и очутился в полной власти своего хрупкого противника.
