— Стало быть, вы считаете, господин Башелье, что его величество сохранит эти воспоминания?
— Безусловно.
— Стало быть, госпожа графиня Тулузская все еще занимает короля?
— О нет, с этим покончено, — обронил Башелье.
— Стало быть, предметом его помыслов будет госпожа де Майи? — с живостью продолжал Ришелье.
— Пока еще нет, господин герцог; однако трудно предполагать, что этого не произойдет впредь.
— А почему так, если вас не затруднит ответить?
— Да вы только взгляните на эту женщину, вы рассмотрите ее получше!.. Однако прошу прощения, господин герцог, надеюсь, мои слова никоим образом вас не задели?
— Отнюдь нет, мой дорогой Башелье: господин де Майи не принадлежит к числу ни моих родственников, ни друзей, стало быть, вы можете говорить со мной открыто. Я даже прошу вас об этом, ибо это в наших общих интересах.
Господину Башелье особым образом польстила последняя фраза герцога, в которой тот как бы ставил себя на одну доску с первым камердинером его величества.
— Поглядите же, какая женщина, господин герцог! Обратите внимание на руки и плечи! Гляньте на шею, волосы, глаза — как все это красиво! А что за прекрасная порода в этом изгибе спины! Какие очаровательные зубы!
— Она все же слишком худа, — заметил Ришелье.
— От избытка страсти, господин герцог, тут вы можете мне поверить, все дело в избытке страсти. Я почти не знаком с этой женщиной, монсеньер, — прибавил Башелье тем же тоном, каким мог бы сказать: «Эта кобылица мне неизвестна». — Но сегодня я весь вечер смотрю на нее. Это огонь, сударь, греческий огонь!
— Но король не смотрит на женщин.
— Он их видит внутренним взором, — изрек Башелье.
— Он робок.
— Да, его величество никогда ни одной не скажет ни слова о любви.
— Тогда кто же сделает первый шаг или, вернее, заставит его сделать такой шаг? Почтение помешает им всем первыми произнести эти слова.
— Вот глаза, которые, если сердце того пожелает, не замедлят высказаться, — с улыбкой возразил Башелье. — Такие глаза будут красноречивы и наверняка сумеют сделать так, чтобы быть понятыми как нельзя лучше.
И камердинер вздохнул.
— Башелье, — сказал герцог, — когда я мог бы перекинуться с вами парой слов наедине?
Лакей посмотрел на Ришелье.
Ни тот ни другой в это мгновение не пытался скрыть свои мысли.
И они поняли друг друга.
— Когда вам будет угодно, монсеньер.
— А когда вы свободны?
— Завтра в середине дня король возвратится в Париж.
— В карете?
— Да, господин герцог.
— А вы?
— Я поеду верхом, со свитой короля.
— Я тоже буду верхом. Когда свита пустится вскачь, от?-станем немного и поговорим.
— Господин герцог, я в вашем распоряжении.
— Башелье! — крикнул король.
Он приказал камердинеру раскрыть игорный стол.
Но через некоторое время игра стала казаться пресной всем этим людям, которые предавались ей публично каждый день.
Они сели ужинать, и на этот раз дело пошло веселее.
Сотрапезники развлекались, наслаждаясь необходимостью остерегаться, не производить шума, следить, чтобы пробки не хлопали, стараться говорить так, чтобы бормотание их голосов сливалось с жалобами ветра, стонущего в глубине парка.
Когда трапеза кончилась, герцог де Ришелье, как самый опытный из всех, взявший на себя роль распорядителя праздника, предложил перейти к шумным забавам.
Тишина уже всех утомила.
Итак, они выбрали жмурки — игру, благоприятствующую неожиданностям и безумствам.
В просторных покоях, которые занимал король, «слепец» с повязкой на глазах устремился в середину смеющихся сотрапезников. Этот несчастливый жребий сначала выпал графу Тулузскому.
Так уж решила судьба: не повезло господину великому адмиралу.
Король воодушевился; бросаясь то туда, то сюда, он мимоходом касался этих горячих рук, этих сладострастно взвивающихся юбок. Его опьяняли женские вскрики, эти легкие восклицания, такие милые, в которых волнения куда больше, чем испуга. Особенно забавляли его скромные предостережения, которые поминутно вставлял хитрец Башелье:
— Государь, во дворце могут услышать!
Наконец господин граф Тулузский поймал и угадал короля, который нарочно позволил себя изловить.
Это было прелюбопытное зрелище.
Господин де Ришелье, отлично понимая, как он окажется смешон, если попадет в руки короля и будет узнан, избегал этого с самой бдительной осторожностью.
Но его одолевало опасение заставить своего государя страдать слишком долго.
Дамы, увлекшись игрой, бегали, сталкивались, прячась одна за другую, укрываясь за креслами и столами.
Людовик XV, напрягая слух и вытянув руки вперед, пренебрегая традиционными окриками «Берегись!», рвался вперед по благоухающим следам, ловя шелковистый шелест платьев и звук атласных туфелек, бегущих по коврам.
Услышав игривое восклицание, он устремлялся в одну сторону, смешок за спиной заставлял его кидаться в другую; звук передвинутого стула, хлопок в ладоши — все побуждало короля менять направление погони.
Король гонялся в основном за дамами, прислушиваясь к их стремительным шагам, разгоряченному дыханию, к малейшему шороху при каждом их движении.
Графиня Тулузская, маленькая, полная и все же легкая, перескакивала от одного укрытия к другому; ее свежая, белая грудь вздымалась под бархатными шнурами корсажа.
Госпожа де Майи, выше ростом, тоньше станом, порывистая и стройная, словно Диана, всплескивала своими прекрасными руками, а глаза ее искрились весельем и желанием, то обжигая, как пламя, то подергиваясь влажной пеленой томности.
Король погнался за графиней Тулузской; графиня де Майи, заметив, что принцесса вот-вот будет поймана, решила, что успеет пересечь гостиную, проскользнув у него за спиной.
Но Людовик XV услышал, как она пробегает: ее выдало шуршанье платья, шитого серебром. Развернувшись на своих высоких каблуках, король бросился к ней, и ему оставалось только протянуть руки, чтобы поймать в них, как в сеть, прекрасную графиню, совсем запыхавшуюся.
Руки Людовика задержались на ее плечах, очертания которых были не столь пышны, как у графини Тулузской; его чуткие юношеские пальцы ощупали атлас ее платья, наперекор придворному обычаю закрытого до самой шеи, вместо того чтобы доходить лишь до середины груди.
