— А-а! Сами видите, аббат.
— Но когда вы ей докажете, что были более великодушны, она вас простит?
— Может быть.
— И тогда вы помиритесь?
— Надеюсь.
— Очень мило. И я, пастырь, стану пособником такого греха как сластолюбие? Вот уж будет премило!
— Увы! Мы вряд ли помиримся, господин аббат, но, по крайней мере, она увидит, что я не умалишенный, она убедится, что я никогда ее не обманывал, поймет, что ее гордыня была ей плохой советчицей и она напрасно отвергла мою пламенную любовь.
— Если она все это признает, вы помиритесь. Нет, так нельзя!
— Ах! Мой бедный друг! О, мой дорогой аббат, смилуйтесь! Бога ради, будьте посланцем небесной доброты, а не гнева Господня!
— Льстец!
— Вы любите меня, я это вижу.
— А я это признаю.
— У вас золотое сердце.
— Я бы предпочел иметь алмазное.
— Дороже оно бы не стало.
— Зато стало бы тверже.
— Значит, вы согласны?
— С одним условием.
— Каким?
— Вы начнете с того, что предложите ей соединиться узами христианского брака.
— Я ничего бы так не желал, дорогой аббат.
— Вы обещаете мне это?
— Я вам клянусь и даже обещаю еще кое-что.
— А именно?
— Что, если Олимпия согласится на этот брак…
— Ну?
— … где бы мы ни были, венчать нас будете вы.
Лицо Шанмеле просияло. Он еще ни разу никого не венчал.
— Заручившись таким обещанием, — сказал он, — я согласен сделать все что хотите.
— О! — воскликнул Баньер. — Позвольте мне вас обнять!
— Давайте… только постарайтесь не столкнуть меня в воду.
Они сами не заметили, как подошли вплотную к берегу реки.
— Ангел, мой добрый ангел! — твердил Баньер.
— Господа, — с досадой сказал рыболов, — вы не могли бы пойти обниматься в другое место?
— Мой друг, — сказал Шанмеле, — вы же видите, мы очень мешаем этому славному человеку.
— Да уж, — отозвался рыбак.
Нет другого такого грубияна, как тот, кто сидит с удочкой и вот уже целый час не имеет ни единого повода вытащить ее из воды.
Но Баньер был слишком весел, чтобы обращать внимание на подобные мелочи.
— Итак, — заявил он, — мы договорились: вы мне окажете услугу, дорогой господин де Шанмеле.
— Да, из человеколюбивых побуждений.
— Вы попросите для меня у господина де Пекиньи приказ о дебюте.
— Да.
— И вы его получите.
— Черт возьми! Как вы скоры!
— Но вы же его добьетесь?
— Не ручаюсь.
— Почему?
— Потому что, сказать по правде, герцог де Пекиньи не может так распорядиться, не зная вас.
— Так приведите меня к нему.
— Несчастный! Вы забываете, что он вас видел в Шарантоне.
— Позвольте! У меня была трехнедельная борода и весьма взлохмаченные волосы; к тому же он и видел меня всего одно мгновение.
— Этого хватит: у вас запоминающееся лицо.
— Тогда я к нему не пойду; вы лучше справитесь один.
— А если ему известно ваше имя?
— Где бы он мог его узнать?
— В Шарантоне.
— Вы прекрасно знаете, что в Шарантоне имен нет, там одни номера, только и всего.
— Однако господин де Пекиньи другим не чета, и, возможно, что начальник…
— В таком случае не называйте моего имени.
— Стало быть, мне придется лгать?
— Вы солжете лишь во имя человеколюбия.
— Я лгать вообще не желаю. Итак, примите к сведению: если меня начнут расспрашивать, для кого этот приказ…
— Что ж! Скажите, что это для человека, который любит вас больше всех на свете, да и вы сами к нему немножко привязаны; для человека, который отплатит за такой приказ вечной признательностью, наконец, для человека, который отдаст жизнь за вас и за господина герцога де Пекиньи в благодарность за то, что вы оба для него сделаете.
Шанмеле отвернулся: его глаза были мокры от слез.
— Этот малый стал бы знаменитым проповедником, — вздохнул он. — Какая жалость, что он отошел от Церкви!
— О друг мой, идите, идите же! — сказал Баньер.
— Да, сударь, ступайте, — взмолился рыболов, — этим вы осчастливите двух человек.
— Как это, прямо сейчас?
— Вот именно сейчас, сударь, — добавил удильщик. — Что вам мешает?
— Идите, мой дорогой аббат, идите! — настаивал Баньер.
— Но, в конце концов, как…
— Где находится герцог?
— В Версале.
— Я провожу вас туда.
— Хорошо, пойдемте.
— Ах! Вот удача так удача! — воскликнул рыбак.
У Шанмеле больше не оставалось воли к сопротивлению, и он позволил, чтобы Баньер увлек его за собой.
Любовь вполне может сравниться с уксусом, которым, по авторитетному свидетельству Тита Ливия, Ганнибал некогда разрушал альпийские скалы, и если ей не всегда удается соединить, то разъединить она способна всегда.
Баньер, просунув руку аббату под локоть, вынудил его поспешить в направлении к Версалю.
— Однако, — сказал Шанмеле, — так нам в Версаль не попасть.
— Непременно попадем!
— Пешком?
— О нет, в карете. Я найму карету.
— Ах, да, на те двадцать ливров, что у вас остались.
— А что, разве этого не хватит?
— Да нет, хватит, но вам ведь не останется ничего.
— Мне всегда хватает. Шанмеле пожал плечами.
— Послушайте, — вздохнул он, — возьмите еще эти три луидора.
— О! — вскричал Баньер в порыве возвышенного простодушия. — Да предложи вы мне хоть сотню, я взял бы их.
Шанмеле, знавший жизнь этого человека, помнивший, сколько золота протекло у него сквозь пальцы, удивился, увидев такую юношескую чистоту души, такую деликатность чувств в глубине сердца, которое большинство людей сочли бы заведомо испорченным.
«Ладно, — сказал он себе, — ладно, ничто еще не потеряно, эту душу я спасу. Любовь тоже средство, не хуже других, и распятие в руке священника убеждает христианина подчас не больше, чем веточка розы, которую честная женщина дарит тому, кто любит ее».
