— У меня ее уже нет, — отвечал тот.
— А как вы с ней поступили? — спросил Баньер. — Если, конечно, уместно говорить об этом в женском обществе.
— Э, Бог ты мой! — самым обыкновенным тоном произнес аббат. — Кажется, я прикрепил ее к одному из тех букетов, и весьма вероятно, она теперь где-то там, в сточной канаве.
Все это аббат произнес все с той же очаровательной улыбкой.
— Господин аббат — гасконец или же миллионер, — заметила Олимпия.
— И тот и другой, — спокойно уточнил гость. — Вот я и сказал себе, что, если однажды приведу к вам моего еврея и этот златоуст за один час не убедит вас, сударыня, потратиться тысяч на десять экю, не быть мне д'Уараком. Этот человек не имеет себе равных.
«Жемчужина! — размышлял между тем Баньер. — Жемчужина! Неужели есть люди, достаточно богатые, чтобы вот так метать жемчуг в окно? Клеопатра, та хоть свою жемчужину выпила».
И он на этот раз не без восхищения покосился на вздернутый нос аббата. Обладатель же его, походив еще немного павлином, к десяти решил откланяться.
— Быть может, вы сочтете, сударыня, — сказал он Олимпии, — что я покидаю вас сегодня слишком рано, но я обещал Каталонке поужинать вместе с ней и господами д'Абена — это два благородных кавалера, мои земляки: они были мне рекомендованы их дедом и бабкой, и теперь я помогаю им войти в свет.
Пока он это говорил, Олимпия с удовольствием смотрела на бесстрастное лицо Баньера, который в это время готов был дать полный стакан собственной крови только за то, чтобы болтун поскорее убрался, а ему самому можно было бы спуститься и поискать жемчужину.
Но, на беду аббата, его речь услышала парикмахерша Олимпии.
Эта почтенная дама, непререкаемый и деспотичный оракул, часто доказывала Клер свое превосходство в знании секретов высшей театральной политики; обыкновенно ее приглашали на все домашние советы, а когда ей не позволялось присутствовать на них, она возмещала этот ущерб подслушиванием у дверей.
Сказанного аббатом для нее оказалось достаточно. Она знала, что улица пустынна уже часов с шести. А если хорошенько поискать, то почему бы и не найти?
Баньер видел, как предприимчивая особа вышла, хотя, будучи причастной театру, она постаралась сделать это незаметно. Теперь, мысленно кусая локти, он понимал, что его мольбы о скором исчезновении аббата бесплодны: когда бы тот ни ушел, это будет слишком поздно.
О том, что Баньеру действительно не суждено преуспеть в розысках, свидетельствует письмо, которое в тот же вечер, пока молодой человек переодевался, парикмахерша успела передать Олимпии, сказав, что нашла его на улице: именно его актриса видела порхающим, когда цветы вылетали из окна.
Письмо, вероятно, — женское сердце склонно к причудам! — было бы прочтено без особенного раздражения, если бы жемчужина не подпортила впечатление от него.
Читая послание в своем кабинете, Олимпия услышала, как Баньер едва слышно открыл дверь своей комнаты.
Она догадалась, что он сейчас спустится и отправится на поиски.
Это изменило ее отношение к Баньеру в худшую сторону.
— Куда вы направляетесь, друг мой? — спросила она, засовывая письмо в карман пеньюара.
— Я? Да никуда особенно. Хочется выйти…
— Вы хотите выйти из дома вот так, с непокрытой головой? И что вы намереваетесь там делать?
— Подышать воздухом, — ответил Баньер.
— Останьтесь, друг мой, — промолвила актриса. — По правде говоря, застань вас аббат сейчас на улице, он бы подумал, что вы ищете жемчужину.
Юноша покраснел, будто устами Олимпии говорила его собственная совесть. Он возвратился к себе, лег, но спал плохо. Всю ночь бедняга ворочался в постели: во сне ему виделись жемчуга и бриллианты.
На следующий же день Баньер отыскал аббата на бульваре, где тот бывал каждый день.
После обязательных приветствий и неотвратимого отдавливанья ног молодой человек поинтересовался:
— Не были ли вы сейчас с вашим евреем?
— Да нет.
— Хорошо. А то мне показалось…
— Я был с послом Сардинии.
— Ах, тысяча извинений, только я способен на такие оплошности. Перепутать посла с евреем!
— Быть может, потому, что он вам нужен.
— Посол Сардинии?
— Нет, мой еврей.
— Что ж, признаюсь, вы угадали: от вас ничего не скроешь, — заметил Баньер.
— О, дело в том, что, несмотря на близорукость, а быть может, именно благодаря ей, я весьма проницателен. Не нужен ли вам случайно адрес этого еврея, дорогой господин Баньер?
— Вы меня премного обяжете.
— Зовут его Иаков, живет он на улице Минимов, напротив золотой ивы.
— Золотой ивы?
— Да, большого позолоченного дерева, которое стоит у лавки… токаря. Да, припоминаю, там торгуют бильярдными шарами и табакерками.
— Спасибо.
— Вы хотите что-нибудь купить для госпожи де Баньер?
— Да, только тсс!
— Черт побери, разумеется! — кивнул аббат.
Но тут ему внезапно пришла новая мысль, и он спросил:
— У вас есть портшез?
— Нет, я найму на площади.
— Берите мой.
— О, господин аббат…
— Берите, берите, дорогой мой. Эй, носильщики! Баньер позволил почти насильно запихнуть себя в очаровательный портшез, и аббат отдал распоряжение лакеям.
Упаковав и отослав таким образом мужа, аббат устремился в театр, где репетировала жена.
Но, завернув за угол, он почувствовал сильный толчок, исторгнувший у него крик боли.
— Иаков? Ах ты, мужлан! Неужели так трудно смотреть, куда идешь?
— Прошу прощения, господин аббат, я был очень занят: как раз заворачивал за угол улицы и не имел чести вас заметить.
— Как, ты не имел чести заметить меня?
— Да, господин аббат.
— Но ведь тебе, негоднику, известно, что у меня одного исключительное право на слепоту!
— Надеюсь, господин аббат меня извинит, я не хотел попадаться вам под ноги, но вот этот сундук заслонил мне все.
— А в сундуке что? Уверен: столовое серебро.
— Точно так, столовое серебро, господин аббат.
— Несешь на продажу?
— Напротив, только что купил.
— Отправляйся-ка быстренько домой. Я послал к тебе клиента. Задержи его у себя как можно дольше. Это благородный кавалер, из моих друзей; он купит не меньше, чем в этом сундуке. Кстати, сундук, насколько я разбираюсь, совсем не плох.
