Он с нетерпением ожидал рассвета.
Утро для Эммануила тянулось медленно: он не видел Леоне. Когда настал назначенный час, он, весь дрожа, пошел к церкви с таким чувством, как будто в его жизни должно было произойти какое-то решающее событие.
Подписанный год назад Крепийский договор, который должен был окончательно вернуть ему или отнять у него его земли, казался ему менее важным, чем тайна, что ему собирался открыть Леоне.
Он нашел мальчика там же, где и накануне. Леоне, наверное, уже давно молился. Весь его облик выражал покорность судьбе и грусть. Было видно, что если накануне он еще колебался, то теперь решение его было принято.
Эммануил живо подошел к нему. Леоне нежно, но грустно улыбнулся.
— Так что же? — спросил Эммануил.
— Монсеньер, — ответил Леоне, — я хочу попросить вас об одной милости.
— Какой, Леоне?
— Вы видите, как я слаб и не способен к телесным упражнениям. В будущем, когда вы станете почти королем, вам понадобятся сильные люди, такие, как Шанка-Ферро, а не слабые и робкие дети вроде меня, монсеньер…
Леоне сделал над собой усилие, и по его щекам скатились две тяжелые слезы.
— Монсеньер, я прошу вас о единственной милости — позвольте оставить вас.
Эммануил отступил на шаг. С самого начала его жизни рядом с ним были Шанка-Ферро и Леоне, и он не представлял себя в дальнейшем без них.
— Оставить меня? — переспросил он у Леоне в крайнем изумлении.
Леоне, не ответив, опустил голову.
— Оставить меня? — повторил Эммануил с глубокой печалью. — Ты хочешь оставить меня? Невозможно!
— Так нужно, — почти неслышно ответил Леоне. Эммануил, чувствуя, что он готов сойти с ума, поднес ладонь ко лбу, посмотрел на алтарь и в бессилии опустил руки.
Несколько секунд он искал ответа в себе, потом обратился к Богу, но, не найдя ответа ни у земли, ни у Неба, впал в отчаяние.
— Оставить меня, — повторил он в третий раз, будто пытаясь привыкнуть к этому слову, — меня, кто нашел тебя умирающим, Леоне. Меня, кто принял тебя как посланного Провидением! Меня, кто обращался с тобой как с братом!.. О!..
— Именно потому, монсеньер, именно потому, что я вам слишком многим обязан и, оставаясь с вами, ничем не могу вам отплатить, именно потому я и хотел бы молиться всю жизнь за своего благодетеля.
— Молиться за меня! — воскликнул Эммануил, удивляясь все больше и больше. — И где же это?
— В какой-нибудь святой обители, которая мне представляется более достойным местом для бедного сироты, чем блестящий двор, каким станет ваш.
— Бедная моя мать, — прошептал Эммануил, — ты так его любила, что бы ты сказала, услышав это?
— Перед лицом Господа, который слышит нас, — сказал Леоне, торжественно кладя свою руку на руку Эммануила, — перед лицом Господа, который слышит нас, она сказала бы, что я прав.
В его голосе была такая искренность, такая убежденность, исходящая если не от сердца, то, по крайней мере, от совести, что Эммануил поколебался.
— Леоне, — сказал он, — делай как хочешь, дитя мое, ты свободен. Я пытался приковать твое сердце, но никогда у меня не было намерений приковать твое тело. Однако я прошу, не торопись с решением: подожди неделю, подожди…
— О, — воскликнул Леоне, — если я не уеду в ту минуту, когда Бог дал мне силы оставить вас, Эммануил, то я никогда не уеду, а я вам говорю, — тут мальчик разрыдался, — мне нужно уехать!
— Уехать?! Но зачем? Зачем уезжать?!
На этот вопрос Леоне ответил непоколебимым молчанием, к которому он уже прибегал в двух случаях: в первый раз, когда в деревне Оледжо герцогиня расспрашивала его о родителях и происхождении, второй раз в Генуе, когда
Эммануил пытался узнать, почему он отказался принять алмаз от Карла V.
Тем не менее он собирался настаивать на ответе, но тут услышал шаги. Это вошел в церковь один из слуг его отца, прибежавший сообщить, что
герцог Карл желает его немедленно видеть.
Из Франции были получены очень важные новости.
— Видишь, Леоне, — сказал Эммануил мальчику, — я должен уйти. Вечером я зайду к тебе, и, если ты будешь упорствовать в своем решении, Леоне, ты свободен, мой мальчик. Ты уедешь завтра или сегодня вечером, если не считаешь себя обязанным остаться долее со мной.
Леоне не ответил; с глухим стоном он упал на колени, как будто у него разрывалось сердце.
Эммануил ушел, но, уходя, он раза два-три обернулся, чтобы узнать, так ли тяжело Леоне расставаться с ним, как ему с Леоне.
Оставшись один, Леоне молился еще около часа; потом, успокоившись, он вернулся к себе в комнату. В отсутствие Эммануила его поколебленная было решимость вернулась, ведомая ангелом с ледяным сердцем, что зовется разумом.
Но когда он оказался в своей комнате и понял, что Эммануил придет с минуты на минуту и попробует еще раз отговорить его, он снова почувствовал смятение духа.
Он вздрагивал, слыша шум на лестницах, а шаги в коридоре отдавались у него в сердце.
Прошло два часа. На этот раз раздались шаги, которые Леоне тут же узнал.
Открылась дверь, и вошел Эммануил.
Он был печален, но в глазах его сверкала искра радости, которую ничто не могло погасить.
— Ну что, Леоне, — спросил он, затворяя дверь, — ты решил?
— Монсеньер, — ответил Леоне, — когда вы ушли, мое решение было уже принято.
— И ты настаиваешь на том, чтобы оставить меня?
У Леоне не было сил ответить: он просто утвердительно кивнул.
— Это потому, — продолжал Эммануил с грустной улыбкой, — что я стану великим государем и у меня будет блестящий двор?
Леоне снова утвердительно кивнул.
— Ну что же, — сказал Эммануил с горечью, — на этот счет ты можешь быть спокоен, Леоне. Сегодня я беднее и слабее, чем когда-либо.
Леоне поднял голову, и Эммануил увидел, что сквозь слезы, стоявшие в его прекрасных глазах, блеснуло удивление.
— Второй сын французского короля, герцог Орлеанский, умер, — сказал Эммануил, — таким образом, Крепийский договор разорван.
— И… и?.. — произнес Леоне, выспрашивая Эммануила каждой черточкой своего лица.
— И, — отвечал Эммануил, — поскольку мой дядя император Карл Пятый не отдает Миланское герцогство моему кузену Франциску Первому, мой кузен Франциск Первый не возвращает моему отцу наши земли.
— Но, — спросил Леоне с невыразимой тоской, — брак с дочерью короля Фердинанда, который император сам предлагал… Этот брак все же состоится?
