— Мне кажется, — сказал он наконец, когда Жюль Кретон, в свою очередь, покинул их и цветочник остался наедине с Мадленом, — что, будучи среди вас единственным посторонним, я заслужил более уважительного отношения к себе. Разве ты не мог поставить меня одним из первых, вместо того чтобы заставлять следовать за собой по этой дороге, усеянной глубокими рытвинами, словно капканами, в которых я уже раз шесть чуть было не вывихнул ногу?
— Старина Пелюш, охота напоминает Царство Божье: прибывшие последними занимают первые места; впрочем, у меня есть свои причины держать тебя возле себя. Не огорчайся, тебе больше нет нужды идти дальше, и посмотри, как ты вознагражден за свои страдания: быть может, во всем лесу нет более удачного места, чем это. На середине подъема, на направлении, излюбленном косулями и кабанами, рядом с дубом, за которым даже гиппопотам будет невидим; справа и слева ковер из низкого вереска, ровный, словно трава на лужайке… Да здесь и мышь не проскользнет незамеченной. Но, черт возьми, твоя собака все испортит. Почему ты не отдал ее какому-нибудь загонщику?
Господин Пелюш покачал головой и улыбнулся с видом знатока.
— Не будем об этом больше говорить, Мадлен, — сказал он. — У меня есть на этот счет свои соображения, как они есть и у тебя.
— Постарайся, по крайней мере, чтобы пес тихо сидел во рву. Обычная собака на это пошла бы, но Фигаро!..
— Именно потому, что Фигаро необычная собака, я и пожелал сохранить ее при себе.
— В конце концов, поступай как знаешь! А теперь выслушай мои указания: не курить, не кашлять, не прочищать горло, не шевелиться, но смотреть в оба — это то, что касается дичи; остерегайся покидать свой пост, ни на шаг не переступай ту линию, по которой движутся загонщики, — это то, что касается твоей безопасности; наконец, помни: и справа и слева у тебя есть сосед, кого твоя дробь или твоя пуля могут поразить, если ты будешь стрелять по прямой, и, следовательно, открывай огонь лишь тогда, когда добыча окажется хотя бы на середине тропинки, что у тебя за спиной, — это то, что относится к твоему нежеланию, насколько я понимаю, стать невольным убийцей.
— Будь спокоен, Мадлен, — нетерпеливо проговорил г-н Пелюш.
— Я буду неспокоен и буду требовать от тебя то, что сказал тебе. Твои подвиги на улицах Парижа не могли дать тебе возможность оценить, как странно может вести себя этот страшный метательный снаряд, который называется пулей и которому достаточно бывает камушка на земле или сучка в стволе дерева, чтобы изменить свое направление. Разве в прошлом году я не видел, как ружье, пристрелянное лучше всего в округе, уложило на землю беднягу, находившегося более чем в шестидесяти шагах от того места, куда оно было нацелено и где пуля оставила свою отметину?
— Черт возьми! — возмутился г-н Пелюш. — Тебе следовало бы обратиться со своими указаниями к моим соседям справа и слева.
— Этими соседями являются твой покорный слуга, кого никогда и никто не упрекал в неосторожности, и Жюль Кретон, кто обращается с оружием с еще большим хладнокровием и большей ловкостью, чем я.
— Что ж, — сказал г-н Пелюш, который, несмотря на свою самоуверенность, был, казалось, неприятно поражен настойчивостью Мадлена, — хоть я и отношусь к смерти как к безделице, все же, если мне придется пасть от руки друга, я, думается, никогда не утешусь.
Послышались крики загонщиков, Мадлен поспешно покинул г-на Пелюша и удалился на свой пост в глубине ложбины. Оставшись один, г-н Пелюш решил было приступить к приготовлениям, но он не принял во внимание Фигаро. Пес с той минуты, как его хозяин, беседуя с Мадленом, остановился, не переставал проявлять весьма очевидные свидетельства своего нетерпения, немедленно переросшего в неповиновение, едва г-н Пелюш, следуя указаниям друга, пожелал принудить собаку лечь в ров.
Фигаро начал с того, что обнаружил в воздухе запахи, которые, судя по дрожи, пробегавшей по его шкуре, по взмахиваниям хвоста, по наполовину прикрытым глазам, приятно ласкали его органы обоняния, и, не в силах устоять перед искушением, как всякое создание из плоти и крови, каким он был, пес принял решение поближе познакомиться с предчувствуемым им наслаждением и не останавливаться на этих первых шагах; резким движением он бросился в ту сторону, откуда доносились до него эти соблазнительные запахи. К счастью, г-н Пелюш твердо держал поводок, и порыв Фигаро привел лишь к тому, что собака проделала в воздухе нечто вроде сальто, на мгновение придавшего ей сходство с майским жуком, которого ребенок держит в руке за веревочку.
Но упрямство было одним из главных свойств нрава Фигаро: нисколько не обескураженный неудачей первой попытки, он, упираясь всеми лапами, напрягая шею, стал всем своим весом натягивать поводок, задругой конец которого г-н Пелюш изо всех сил тянул его к себе, но с таким малым успехом, что в конце концов цветочник решил положить свое ружье на землю, чтобы двумя руками сломить отчаянное сопротивление Фигаро. А сопротивление было действительно отчаянным: если в результате сильнейшего рывка поводка Фигаро терял пядь земли, то почти немедленно и одним прыжком пес отвоевывал ее вновь, и тогда в качестве ответной меры он так дергал веревку, что выворачивал запястья у хозяина; с налитыми кровью глазами, вылезавшими из орбит, с высунутым языком, истекающий слюной, Фигаро издавал хриплое рычание и, казалось, решил скорее дать себя удушить ошейником, чем отступить хоть на шаг.
Поскольку г-н Пелюш действовал с не меньшим ожесточением, то, вне всякого сомнения, эта борьба имела бы указанный мною исход, если бы бог проказников, столько раз спасавший Фигаро от бесславной смерти, не решил еще раз прийти ему на помощь. Либо от постоянного усилия растянулась кожа ошейника, либо уменьшилась в размерах голова собаки, не могу сказать точно, но ошейник внезапно скользнул по ушам животного, и г-н Пелюш несколько неожиданно оказался сидящим на откосе рва, в то время как Фигаро, очутившись на свободе, со всех ног помчался в лес, откуда минуту спустя послышалось, как он с лаем преследует зайца, соседство которого и стало причиной мятежа пса.
Несмотря на свое явное поражение, г-н Пелюш не соглашался признать себя побежденным; он принялся звучным голосом звать свою собаку, присоединяя к ее имени такие красочные определения, как «разбойник», «бандит», «негодяй», способные, как полагал цветочник, придать вес его приказаниям и призванные дать почувствовать виновному степень недовольства его хозяина.
Должен признать, что это обилие оскорбительных определений не произвело на собаку никакого впечатления. Фигаро невозмутимо продолжал свое преследование, словно и не слыша громов разъяренного Юпитера; Пелюш же, достигнув крайней точки раздражения, собирался было броситься в заросли на поиски беглеца, когда почувствовал, как его остановила чья-то рука; он обернулся и узнал Мадлена.
— Ты видел этого презренного негодяя Фигаро? — вскричал г-н Пелюш.
— Да, я его видел, но я заранее знал, что так оно и будет, и это меня не удивило.
— Все равно я схвачу его, и пусть тогда бережется! Необходимо, чтобы сила оставалась за законом, собака должна повиноваться — ничего другого я не знаю.
