— Не утруждай себя: загонщики подберут его.
— Но когда я буду возвращаться через Виллер-Котре, то непременно выскажу все тамошнему содержателю гостиницы, ведь это он утверждал, что Фигаро лучшая собака во всей округе, причем и в лесу, и в поле.
— Баке не солгал тебе, Фигаро великолепен. Однако надо уметь извлекать пользу из его достоинств и не вступать в борьбу с недостатками, которые у него укоренились.
— Та-та-та! Ты опять за свое. Если тебя послушать, то получается, что труднее стать охотником, чем государственным деятелем, ибо для этого нужно больше времени и знаний.
— Возможно! — ответил Мадлен.
— Ах, вот как! А где же твоя дичь? — вскричал г-н Пелюш: несмотря на свой самоуверенный тон, он тем не менее был не прочь поговорить о чем-нибудь еще, кроме как о Фигаро.
— Какая дичь?
— Дичь из твоего славного леса Вути? Эти кабаны, эти косули, эти зайцы, эти фазаны, которыми он кишит? Я ни одного из них не видел, и более того, я не слышал ни одного выстрела.
— Тысяча чертей! Ты меня насмешил, хотя мне сейчас вовсе не хочется смеяться. Вот как! Ты полагаешь, что дичь сбегается на стук кастрюль, словно пчелы на мед? Как ты не понимаешь, что адский шум, учиненный тобой и Фигаро, отпугнул всех животных, бежавших в этом направлении.
— Неудачная отговорка, — попытался вставить свое слово г-н Пелюш.
— Послушай, — серьезным тоном ответил ему бывший торговец игрушками, — если бы мы были одни, то я вполне смирился бы с последствиями твоей несколько завышенной оценки собственных охотничьих достоинств; но я пригласил и других гостей и вынужден тебя предупредить, что если ты будешь продолжать так, как начал, то развлечение, которое я им предлагаю, превратится в довольно нудное занятие, а я считаю тебя слишком светским человеком, чтобы ты мог желать этого.
Несмотря на это подслащивание, небольшой выговор Мадлена произвел довольно неприятное впечатление на г-на Пелюша. Однако, поскольку нахмуренные лица остальных охотников, по очереди подходивших к ним, и некоторые шуточки, отпускаемые самыми раздраженными из них, дали ему понять, что замечание Мадлена не было лишено оснований, он подавил испытываемое им желание преподать то, что по его словам было добрым уроком для Фигаро, и согласился, чтобы один из загонщиков занялся собакой.
К несчастью, г-н Пелюш был слишком самонадеян, чтобы уроки, полученные им на собственном опыте, пошли ему впрок, и близился момент, когда эта самонадеянность чуть не стала для него роковой.
Во время следующей облавы он отлично разглядел пару косуль, пересекавших полянку под дулом ружья Мадлена, который и на этот раз стоял в шестидесяти шагах от него; г-н Пелюш, желая проявить любезность, снизошел до того, что уведомил об этом друга; однако голос его прозвучал столь звучно, что косули не стали жертвой великолепного дуплета, к которому как раз готовился Мадлен, целясь в них; при этом цветочник не заметил великолепной лисицы, в это самое время выскочившей, по образному выражению Мадлена, прямо из штанов уведомителя.
Когда г-н Пелюш не разговаривал, он кашлял, а когда не кашлял, то шевелился; по-прежнему недовольный отведенным ему местом, он ходил взад и вперед, выбирая более выгодную позицию, ломал ветки, которые могли помешать его стрельбе, становился на колени, вставал, чтобы через минуту вновь присесть. Короче, он не только не нашел случая, чтобы хотя бы один раз выстрелить в добычу, но в конце концов сделал свое соседство настолько невыносимым для любого охотника, что Мадлен, уступая побуждениям своей излюбленной страсти, в итоге решил отказаться от задуманного им присмотра за своим старым другом и позволить ему устроиться там, где тому казалось это подходящим.
Между тем, если г-н Пелюш не сделал ни одного выстрела, то другие охотники были более удачливыми, чем он. Уже две косули лежали на траве, дюжина зайцев, четыре фазана и два вальдшнепа висели на плечах загонщиков. Господин Пелюш с досадой переносил явное унижение перед своими спутниками, в которое его ставило упорство того, что сам он называл своим невезением. Мало-помалу эта досада переросла в нетерпение. Каждый новый выстрел, долетавший до его ушей, приводил его в лихорадочное состояние. За завтраком цветочник слышал о нарисованных жженой пробкой усах, которыми украшали верхнюю губу несчастливца или неумехи, возвращавшегося домой без добычи, и все в нем восставало при мысли, что ему придется испытать такое унижение.
К несчастью, в этом, как и во многом другом, Фортуна тем упорнее отказывала г-ну Пелюшу в своей охотничьей милости, чем с большим пылом он взывал к этой капризной богине; наконец, окончательно отчаявшись, г-н Пелюш решился последовать примеру Магомета, который, видя, что гора не идет к нему, решил сам пойти к горе; раздраженный упрямством, с каким дичь оставалась вне его досягаемости, г-н Пелюш смирился и двинулся на ее поиски.
Загонщики в это время вели облаву в болотистой низине, изрезанной ручьями и почти непроходимой как из-за топкой почвы, так и из-за густых колючих зарослей, которые местами состояли из терна, своей высотой и мощью напоминавшего настоящий лес, но из-за многочисленности корневых отпрысков росшего так густо, словно стебли хлебного поля. Загонщики подняли страшный шум, крича и стуча палками по попадавшимся им деревьям; но они слишком медленно приближались к стрелкам, и эта медлительность усиливала нетерпение г-на Пелюша. И тогда цветочник, приняв героическое решение, скрытно скользнул в лес и по косой линии направился к загонщикам, в полном убеждении, что благодаря этой тактике он непременно встретит одного из тех животных, что выбегали под выстрелы его соседей.
Но, к несчастью для г-на Пелюша, в своей жизни не знавшего других дорог, кроме городских улиц, путь был не из самых легких: то ветка обнажала его голову и ему приходилось останавливаться и подбирать свою фетровую шляпу; то его ноги попадали в колючие заросли и он минут пять не мог высвободиться из их пут; то, потерявшись в чаще кустарников, о которых шла речь, незадачливый охотник чувствовал, как справа, слева, впереди и сзади, прямо в лицо и повсюду ему под кожу проникают острые иголки колючек, и ему в голову приходила мысль об ужасах, которые жестокие карфагеняне приберегали для Регула; то чуть дальше ветка березы, которую г-н Пелюш нагибал, вдруг распрямлялась с упругостью пружины и ударяла его по лицу, так что из его глаз выступали слезы! Но ничто так не возбуждает человека, как уязвленное тщеславие, и в это время г-н Пелюш мог бы пройти даже сквозь лес из бритвенных лезвий. Обливаясь потом, задыхаясь, а главное, беспрестанно ворча, он продвигался крайне медленно, но все-таки продвигался.
Вдруг, в тот миг, когда он споткнулся о пень, скрытый под тонким слоем сухой листвы, один из загонщиков крикнул: «Влоо!» Этот крик был немедленно повторен всеми загонщиками, и производимый ими шум усилился.
«Влоо!» — это охотничий термин, которым охотники предупреждают друг друга о присутствии кабана и который понятен всем, но для г-на Пелюша он был китайской грамотой.
Так что этот крик лишь слегка насторожил его, и он продолжал прокладывать себе путь; но, сделав десять шагов, цветочник внезапно остановился: до его ушей одновременно долетели три звука.
