— Но, крестный…
— Он его получит, говорю я тебе. Ты увидишь, как торговцы игрушками обращаются в этом краю с дворянами.
— Все, что вы говорите, крестный, это безумие!
— Безумие? — повторил Мадлен, полагавший, что он ослышался.
— Да, безумие. И если бы я знала, что вы воспользуетесь этим предлогом, чтобы доставить неприятности господину Анри, я не стала бы ждать согласия моего отца: я уехала бы тотчас, одна, ушла бы пешком, если бы это потребовалось.
— Что я слышу?
— О! Несправедливо, — продолжала Камилла с непритворным негодованием, от которого ее глаза засверкали, а голос стал прерываться, — несправедливо обвинять этого бедного молодого человека, виновного лишь в том, что он был слишком вежлив и учтив со мной, несправедливо обвинять его, повторяю, в неуважении: одного только благородства его характера будет достаточно, чтобы защитить его от такого подозрения.
— Черт возьми! Мадемуазель крестница, вы защищаете его как настоящий адвокат, и чувствуется, что предмет защиты вас вдохновляет.
Это замечание вновь раздосадовало Камиллу, которую, казалось, обуревали самые противоречивые чувства. Из ее глаз опять заструились слезы, а маленькая ножка нетерпеливо притопнула.
— Оставьте меня! — вскричала она. — Оставьте меня! Вы меня не любите, вы меня никогда не любили! Я это отлично вижу. Я сейчас отыщу отца, привязанность которого ко мне неизмеримо выше вашей. Он согласится с моими доводами, я уверена в этом: он не захочет, чтобы я умерла от огорчения. Он поймет, что меня гложет безумная тревога, что я не в силах оставаться в этом доме, где мое пребывание стало невыносимым. Он не будет противиться тому, чтобы мы немедленно уехали отсюда.
При этих словах мадемуазель Камилла поднесла платок к глаза и убежала, не внемля настойчивым просьбам своего крестного отца, пытавшегося ее удержать.
Однако этот внезапный уход, казалось, отнюдь не произвел на Мадлена столь же неприятного впечатления, какое оставил у него первый утренний разговор.
После того как крестница легко взбежала по ступенькам крыльца и исчезла в прихожей, он разразился громким взрывом смеха.
— Решительно, — вскричал он, — всюду становится горячо! Этот каприз, это желание внезапного, необъяснимого отъезда говорят еще более красноречиво, чем признания Анри, которому грех жаловаться на недостаток красноречия. Стоит только человеку заговорить о любви, как с ним происходят подлинные перемены. Пока Камилла вела эту беседу, я дважды или трижды с удивлением смотрел на нее, сомневаясь, она ли это говорит со мной? Не назвала ли она меня безумным? По правде говоря, я думаю, она бы набросилась на меня с кулаками, пригрози я только дать щелчок бедному молодому человеку. Ах, старина Мадлен, если бы ты уже не обжегся однажды, то это научило бы тебя не играть с огнем. Но как бы там ни было, если я хочу оборвать отпрыски у моих артишоков, которые уже начинают чахнуть, то мне следует побыстрее подлить немного воды на пылающие угли. Итак, отправимся на поиски моего друга Пелюша.
И Мадлен, бросив грустный взгляд на покинутую им грядку, вскинул на плечо заступ и грабли и направился к дому.
XXVIII. ВЕКСЕЛЬ ГОСПОДИНА ПЕЛЮША
Мадлен не ошибся в своих предположениях.
Камилла провела бессонную ночь. Но, к величайшему ее удивлению, впечатления минувшего дня, упорно приходившие ей на ум, были отличны от тех, которые, по ее разумению, имели на это право. Ужасный испуг, пережитый ею в ту минуту, когда крестьянин сообщил о несчастном случае, беспокойство, терзавшее ее всю дорогу из Норуа в лес Вути, радость при виде того, что отец жив и здоров, занимали лишь второстепенное место в ее ночных переживаниях, в то время как мирные картины ее прогулки с Анри все в новых и новых подробностях вставали перед мысленным взором девушки. Тщетно пыталась она прогнать эти воспоминания — они казались сильнее ее воли; тщетно ее почтительная дочерняя любовь, встревоженная случившимся, внушала ей, что ее долг думать о своем отце и благодарить Господа, сохранившего ему жизнь, — ее воображение настойчиво рисовало образ молодого человека рядом с картинами, какие ей хотелось воскресить в памяти. А если девушка пробовала молиться, то замечала, что ее губы шепчут совсем другое имя вместо того, какое она собиралась произнести.
Вначале лишь удивившись, она в конце концов испугалась подобного наваждения. По наивности своего непорочного сердца она не в состоянии была понять, как незнакомец всего за несколько часов мог получить такие же права на ее любовь и привязанность, какие имели ее отец и мать. Она горько упрекала себя в том, что представлялось ей черной неблагодарностью, и мало-помалу ее угрызения совести переросли в ужас. Камилла спрашивала себя, что станет с ней, если она вновь увидит того, кто столь стремительно приобрел такую могучую власть над ее душой. Не осмеливаясь остановиться на мысли о браке, который она по своей скромности полагала неравным, она сочла, что ее долг — побороть чувство симпатии, непреодолимо толкающей ее к молодому дворянину. Она решила, что это ей удастся только в том случае, если она не будет рядом с ним.
Привыкшая к снисходительному отношению Мадлена ко всем ее желаниям, Камилла предполагала, что он удовольствуется объяснениями, которые она пожелает ему дать, и согласится взять на себя ответственность за этот внезапный отъезд. Поэтому, едва увидев в саду крестного, она без промедления спустилась к нему.
Мы видели, что из этого вышло.
Когда Мадлен подошел к двери комнаты г-на Пелюша, он услышал раздававшийся оттуда голос Камиллы. Кассий вошел к ним.
Девушка сидела на кровати отца; несколько слезинок блестело на ее ресницах; лицо ее выражало недовольство. Было вполне очевидно, что она добивается от отца того, в чем ей отказал крестный, поскольку г-н Пелюш, приподнявшийся в кровати и еще не снявший с головы свой постоянный домашний колпак, сам выглядел крайне озабоченным.
Однако визит Мадлена, казалось, придал более радостное направление мыслям хозяина «Королевы цветов».
— А мой кабан? Что ты сделал с моим кабаном? — вскричал г-н Пелюш, даже не дав Мадлену времени поинтересоваться, как он провел ночь.
— Твой кабан спит в погребе сном безгрешного, и если только ты, будучи еще безгрешнее его, спал так же хорошо, как он, то тебе больше не приходится чувствовать ни усталости, ни волнения.
Господин Пелюш не заметил колкости этой шутки.
— Хорошо. Видишь ли, — сказал он, — дело в том, что этот разбойник всю ночь занимал меня. Вчера я решил набить соломой его голову, чтобы повесить ее с соответствующей надписью в моем магазине; но мне подумалось, что среди цветов эта ужасная маска могла бы произвести довольно отталкивающее впечатление.
— Она в самом деле сделала бы магазин несколько похожим на колбасную лавку, — заметил Мадлен.
— Поэтому, когда Камилла вошла сюда, я как раз задавался вопросом: не лучше ли, вставив ему глаза из эмали, сделать ковер из его шкуры и положить этот ковер перед моим прилавком? Но вот что приводит меня в затруднение, так это надпись, которой я придаю огромное значение. Впрочем, сегодня вечером госпожа Пелюш решит этот вопрос.
