Однако в середине трапезы Лопес внезапно спросил:
«Полковник, если бы я попал в ваши руки, как вы попали в мои, и это случилось бы во время завтрака, что бы вы сделали?»
«Я бы пригласил вас за свой стол, генерал, как это сделали вы сами».
«Да, но по окончании застолья?»
«Я бы приказал вас расстрелять».
«Я рад, что вам пришла в голову эта мысль, потому что она пришла в голову и мне. Полковник, вы будете расстреляны после того, как встанете из-за стола».
«Должен ли я подняться немедленно или могу закончить завтрак?»
«О! Заканчивайте, полковник, заканчивайте, мы не торопимся!»
Они продолжили трапезу, выкурили сигарету, выпили кофе и ликер. Затем, когда сигареты были докурены, кофе и ликер выпиты, полковник Овандо сказал:
«Я полагаю, что настало время».
«Благодарю вас, что вы не заставили меня напоминать вам об этом», — ответил Лопес.
И, подозвав адъютанта, он спросил:
«Команда готова?»
«Да, генерал», — ответил тот.
Тогда, повернувшись к Овандо, Лопес произнес:
«Прощайте, полковник».
«О! Скорее до свидания, — ответил тот. — В войнах, подобных той, которую мы ведем, живут недолго».
И, кивнув Лопесу, полковник вышел. Спустя несколько минут раздавшиеся во дворе выстрелы дали знать Лопесу, что жизнь полковника Овандо оборвалась…»
— Предсказание полковника не замедлило осуществиться, — заметил молодой человек. — Лопес в свою очередь умер, отравленный Росасом.
— «Я оплакивал полковника, как сын оплакивает отца; затем, исполняя его последнее желание, Мерседес и я поженились, и через десять месяцев она сделала меня отцом сына, который при крещении получил имя своего деда — дон Луис».
Молодой человек поклонился,
— Это я, — сказал он.
Мадлен вернул поклон молодому человеку и продолжил рассказ графа де Норуа:
— «Я получил, — сказал мне ваш отец, — в Монтевидео письмо, которое ты послал мне в Техас, полтора года спустя после того, как оно было написано, и восемь месяцев спустя после моей женитьбы на Мерседес. Писать тебе было бесполезно; я не мог рассказать тебе в письме всего того, что рассказываю сейчас. Слабое здоровье короля Людовика Восемнадцатого позволяло надеяться на его скорейшую кончину. Вслед за ней, как уверяли, должна была последовать амнистия. Я решил ждать. Людовик Восемнадцатый умер. Новость об амнистии пришла в Монтевидео. Три дня спустя, сказав жене лишь о том, что семейные дела призывают меня во Францию, и умолчав обо всем остальном, я покинул Монтевидео. И вот я здесь. Теперь, мой друг, что сталось с Анриеттой? Что сталось с моим сыном?»
«Анриетта умерла. Твой ребенок жив, но он записан в книге актов гражданского состояния под фамилией матери, то есть он не имеет ни имени, ни состояния, ни будущего, и его зовут просто Анри», — ответил я.
«Прежде всего отправимся к моему ребенку», — сказал граф.
«Мне кажется, тебе надо нанести один визит».
«Куда же?»
«На кладбище Пер-Лашез».
«Ты прав, сначала на могилу Анриетты».
Мы взяли коляску и отправились на кладбище Пер-Лашез. Плита, на которой было выгравировано ее имя и дата смерти, а также благочестивая просьба к верующим молиться за усопшую, указала графу место, где покоилась та, которая умерла с его именем на устах.
Он провел несколько минут в молитве, преклонив колени на могиле, а затем, поднявшись, спросил:
«А теперь, где мой сын?»
«Твоему сыну исполнилось четыре с половиной года, и в моем магазине невозможно держать ребенка этих лет, а главное — серьезно им заниматься. Он остался под присмотром господина Редона, мэра Вути, у своей кормилицы в Норуа. Едем в Норуа, и ты его увидишь».
«Едем!» — повторил граф.
Мы отправились в той же самой коляске, что привезла нас на кладбище и, по счастью, быстро ехала, после того как ее кучеру было заплачено за три дня вперед.
Заночевали мы в Нантёй-ле-Одуэне. На следующий день в одиннадцать часов утра мы вошли в замок Норуа.
Я тотчас же послал за маленьким Анри.
Граф не имел терпения ждать. Он пошел навстречу ему и вернулся, держа ребенка на руках и говоря ему со слезами на глазах:
«Называй меня папой! Называй же меня папой!»
Но мальчик решительно качал головой в знак отрицания.
«Нет, ты не мой папа, — говорил он, и, показывая на меня пальцем, добавлял: — Вот мой папа!»
И он делал все, чтобы вырваться из объятий графа и прийти в мои объятия.
Граф опустил его на землю, говоря:
«Ты прав, твой настоящий папа он».
Ребенок подбежал ко мне, обнял меня руками за шею и поцеловал.
Граф отвернулся, чтобы вытереть слезу. Затем, положив руку на голову ребенка, он сказал мне:
«Послушай, Мадлен, вот что я решил. Более чем вероятно, что никогда ни мне, ни моему сыну, дон Луису, не понадобится это состояние. Я оставляю его во Франции, и пусть оно пока принадлежит моему сыну Анри.
Это состояние, хранителем которого ты являешься, будет, таким образом, в его распоряжении до тех пор, пока непредвиденные обстоятельства не заставят меня или моего сына потребовать его обратно. Но, повторяю тебе, нет никаких причин опасаться, что такие обстоятельства когда-нибудь возникнут.
Если же они возникнут, то ты, Мадлен, будучи справедливым человеком и имея исключительно честное сердце, сам распорядишься судьбой этого состояния так, как покажется тебе честным и справедливым. И в доказательство того, что я оставляю тебя единственным посредником в этом случае, я уничтожаю тайную записку, раскрывающую подлинный смысл нашего договора».
Сказав это, он разорвал тайную записку, которую я ему дал, и бросил клочки в огонь.
Молодой граф поднялся, и протянул обе руки Мадлену.
— Сударь, — сказал он ему взволнованным голосом со слезами на глазах, — вы действительно справедливый человек и честное сердце, как и говорил о вас мой отец.
XXXIV. ВЗГЛЯД, БРОШЕННЫЙ ПО ТУ СТОРОНУ АТЛАНТИКИ
Мадлен воспринял это заявление с простотой человека, сознающего, что он выполнил свой долг, и не считающего, что исполнение этого долга заслуживает восхищения его ближнего.
Он указал дону Луису на стул.
— Вы должны теперь поведать мне, что доставило мне честь принимать вас у себя, — промолвил он. — Что касается меня, то я закончил свой рассказ и мне остается лишь ждать вашего решения.
