Следует отметить, что потребность в жестокости и убийстве, созревшая под крылом революционных гарпий, а также склонность к мелким кражам, вызванная конфискациями, и жажда крови, возбужденная кровопролитием, стали навязчивой идеей. То было неистовство поколения, вскормленного, подобно Ахиллу, плотью диких животных; поколения, у которого уже не было иных примеров для подражания и идеалов, кроме разбойников Шиллера и трибунала святой Феме. Все ощущали страстную и непреодолимую потребность возродить общество с помощью преступления, из-за которого оно и погибло. В бурные времена дух, ведающий равновесием в мире, неизменно насылает нечто подобное: титанов после хаоса, Пифона после потопа, стаю стервятников после резни, неминуемое возмездие в виде необъяснимых бедствий, отвечающее на убийство убийством, требующее труп за труп, оплачивающее свои грехи с лихвой, — возмездие, которое самим Священным писанием расценивается как один из даров Провидения.
Странный состав банд, о чьих целях поначалу не подозревали, представлял собой в некотором роде неизбежную смесь сословий, званий, лиц, какую можно встретить во всех партиях и бандах, мечущихся в любом охваченном смятением обществе; но здесь это было менее ярко выражено, чем где-либо и когда-либо. Манеры представителей низших сословий, принимавших участие в этом движении, не были лишены лоска, что придают людям дорогостоящие пороки; то была аристократическая чернь, предававшаяся бесконечному разврату и излишествам, следуя по стопам знатной и состоятельной аристократии и словно задавшись целью доказать, что легче всего превзойти тех, кто подает дурной пример. Истинные аристократы таили под более изящной внешностью еще более гнусные пороки, призванные сокрушить сдерживавшие их благопристойность и воспитание. Никогда еще люди не видели столько убийц в шелковых чулках; сильно ошибся бы тот, кто вообразил бы, что сливки общества были здесь по иной причине, чем свирепые по натуре низы. Не менее беспощадная ярость клокотала в душах светских людей, нежели в душах простолюдинов, и смерть от кинжала щеголя ничуть не уступала по своей изощренной жестокости смерти от ножа мясника.
Поначалу обреченные на смерть поспешно бросились в тюрьмы, надеясь найти там укрытие. Когда это печальное убежище несчастных было осквернено, как было со всем святым, что еще оставалось у людей, а именно: храмами и гробницами, — власти попытались обеспечить безопасность с помощью высылки. Дабы, по крайней мере, уберечь жертв от актов личной мести, их отправляли за двадцать-тридцать льёот жен и детей, туда, где никто не знал их имен и деяний.
Но там их уже ждали новые могильщики. Соучастники убийств из разных департаментов регулярно обменивались добычей, словно товаром. И никогда еще аккуратность в делах не простиралась столь далеко, как в этом отвратительном счетоводстве. Ни один из этих варварских векселей, оплачивавшихся человеческими головами, не был опротестован по истечении срока. При поступлении сопроводительного документа на товар дебет хладнокровно сводился с кредитом, задолженность становилась задатком и кровавый вексель оплачивался по предъявлении.
Это было часто повторяющееся зрелище, и одна лишь мысль о нем возмущает душу. Представьте себе длинную повозку с решетчатыми бортами, на которую обычно заталкивают телят, отправляемых на бойню. На этой повозке беспорядочно сгрудились люди: руки и ноги у них крепко связаны веревками, голова свешивается, ударяясь при толчках о борт повозки, дыхание в груди прерывается от усталости, отчаяния и ужаса; самым большим преступлением этих людей почти всегда оказывались угрозы, произнесенные в безумном возбуждении. О, не думайте, что этих мучеников при их появлении удостаивали последней трапезы, либо искупительных почестей жертвоприношения, либо им позволяли на миг оказать безнадежное сопротивление безопасному для противника нападению, как было на аренах Констанция и Галла! Бойня застигала их неподвижными, их убивали связанными, и налитая свинцом дубинка, красная от крови, еще долго наносила удары по уже бесчувственным телам».
Нодье назвал мне имя некоего семидесятилетнего старца, известного мягкостью своих повадок и жеманной учтивостью, что ценится превыше всех иных качеств в провинциальных салонах (она начинает исчезать, эта порода благовоспитанных людей, которым раз в жизни довелось съездить в Париж на поклон к министрам, побывать на игре у короля или на монаршей охоте, но это исключительное воспоминание давало им привилегию время от времени обедать у интенданта и в случае важных церемоний высказывать свое мнение по тому или иному вопросу этикета). Так вот, Нодье видел, как немощная рука этого старца — я передаю собственные слова моего друга — «без устали наносила удары тросточкой с золотым набалдашником по бездыханному телу — в нем убийцы забыли угасить последнюю искру жизни, и оно вдруг выдало свою запоздалую агонию последней судорогой», а женщины спокойно смотрели на это, держа на руках хлопавших в ладоши детей.
Теперь, когда мы попытались обрисовать положение в крае, через который проезжал путешественник, читателя уже не удивят ни принятые им меры безопасности, ни его настороженность в совершенно незнакомой местности. В самом деле, проскакав по берегу Веля от силы пол-льё, он остановил лошадь, приподнялся на стременах и, наклонившись вперед, вгляделся в темноту: она стала еще более густой из-за того, что луна скрылась за облаком. Он уже почти отчаялся отыскать дорогу, не прибегая к помощи проводника, которого можно было найти в Монтеше либо в Сен-Дени, как вдруг чей-то голос, казалось раздававшийся из реки, заставил его вздрогнуть, до того неожиданно он прозвучал. Кто-то самым сердечным тоном произнес:
— Можно ли вам чем-то помочь, гражданин?
— Ах! По правде сказать, да, — отвечал путешественник, — и раз я не могу к вам подойти, не зная, где вы находитесь, будьте любезны подойти ко мне, поскольку вы знаете, где я нахожусь.
Произнося эти слова, он спрятал под плащ рукоятки своих пистолетов и руку, поглаживавшую одну из них.
II. ПУТЕШЕСТВЕННИК
Путешественник не ошибся: голос действительно слышался со стороны реки. Во мраке стал виден силуэт человека: проворно поднявшись по склону берега, он моментально оказался перед лошадью и положил руку ей на шею. Всадника, видимо, встревожила подобная вольность, и он заставил своего скакуна отступить на шаг назад.
— О! Прошу прощения, извините, гражданин, — сказал незнакомец, — я не знал, что запрещено дотрагиваться до вашей лошади.
— Это вовсе не запрещено, друг мой, — ответил путешественник, — но всем известно, что ночью, да еще в нынешние времена, подобает говорить друг с другом на некотором расстоянии.
— А! Ну, конечно! Я же не умею отличать то, что подобает, от того, что не подобает. Мне показалось, что вы заблудились, я это увидел. Я сказал себе: «Вот христианин, который, как видно, сбился с пути, укажу ему дорогу». Вы позвали меня — вот и я! Но вы во мне не нуждаетесь — прощайте.
— Простите, друг мой, — произнес путешественник, удерживая собеседника жестом, — я невольно заставил лошадь отпрянуть; вы действительно мне были нужны и можете оказать мне услугу.
