«Я воздаю Небесам двойную хвалу за то, что снова увидел тебя, мой дорогой Проспер, а также за то, что могу преподать другим урок повиновения закону и величественный пример справедливости, когда, пожертвовав дорогим мне человеком, приношу тебя в жертву общественному благу».
С этими словами я повернулся к тем, кто меня сопровождал.
«Исполните свой долг!», — приказал я им.
Снова, теперь уже в последний раз, я обнял Проспера, и по моему знаку его увели.
— Зачем? — спросил Шарль.
— Чтобы расстрелять. Разве не было запрещено под страхом смертной казни спать раздетым?
— Но ведь ты его помиловал? — спросил Шарль, взволнованный до слез.
— Десять минут спустя его не стало. Шарль вскрикнул от ужаса.
— Бедный ребенок, у тебя еще мягкое сердце; читай Плутарха, и ты станешь мужчиной. Ах да! Что ты делаешь в Страсбург?
— Я учусь, гражданин, — ответил мальчик, — и приехал сюда всего лишь три дня назад.
— Чему же ты учишься в Страсбуре?
— Греческому.
— Мне кажется, что более логично изучать здесь немецкий язык; к тому же зачем тебе греческий, если лакедемоняне вообще ничего не написали?
С минуту он молчал, глядя на мальчика с любопытством, а затем снова спросил:
— И кто же этот ученый, что берется давать уроки греческого в Страсбуре?
— Евлогий Шнейдер, — отвечал Шарль.
— Как! Евлогий Шнейдер знает греческий? — удивился Сен-Жюст.
— Это один из первых эллинистов Германии, он перевел Анакреонта.
— Кёльнский капуцин! — воскликнул Сен-Жюст. — Евлогий Шнейдер — переводчик Анакреонта! Ну что ж, ладно! Ступай учить греческий у Евлогия Шнейдера… Если бы я знал, — продолжал он звенящим голосом, — что ты должен учиться у него чему-то другому, я велел бы тебя задушить.
Ошеломленный этим выпадом, мальчик замер, прижавшись к стене и слившись с фигурами украшавшего ее гобелена.
— О! — вскричал Сен-Жюст, распаляясь все сильнее, — такие вот торговцы греческим, как он, губят святое дело Революции. Именно они выносят постановления об аресте тринадцатилетних детей только потому, что эти дети живут в той же гостинице, где полиция выявила двух подозрительных приезжих, и таким образом эти мерзавцы хвастают тем, что заставляют любить Гору. Ах! Клянусь Республикой, что скоро положу конец проискам всех этих негодяев, которые изо дня в день покушаются на нашу драгоценнейшую свободу… Пора устроить показательный грозный суд, и я это сделаю. Они смеют попрекать меня тем, что я бросаю им слишком мало трупов на съедение, — я дам им больше. «Пропаганда» жаждет крови — она ее получит. И для начала я утоплю в крови ее собственных главарей. Пусть только случай предоставит мне благовидный предлог, пусть только закон будет на моей стороне — и они увидят!
Когда Сен-Жюст расставался со своей холодной невозмутимостью, он становился воплощением угрозы: его брови хмурились, ноздри раздувались, как у льва на охоте; его лицо делалось пепельным; казалось, он искал поблизости, кого бы или что бы сокрушить.
Тут в комнату поспешно вошел гонец, только что прискакавший верхом, что было нетрудно угадать по его одежде, забрызганной грязью, и, приблизившись к Сен-Жюсту, сказал ему шепотом несколько слов.
При этих словах лицо Сен-Жюста озарилось радостью, смешанной с недоверием; видно было, что новость, которую сообщил ему всадник, была настолько приятной, что он не решался поверить этому до конца.
XIII. СВАДЬБА ЕВЛОГИЯ ШНЕЙДЕРА
Сен-Жюст оглядел мужчину с головы до ног, точно опасаясь, что имеет дело с сумасшедшим.
— И вы прибыли… Как вы сказали? — спросил он.
— По поручению вашего коллеги Леба.
— Чтобы сообщить мне…
Мужчина снова понизил голос, так что Шарль не смог расслышать ни слова. Секретарь же давно ушел в типографию, захватив с собой новые постановления Сен-Жюста.
— Не может быть! — воскликнул проконсул, переходя от надежды к сомнению, настолько невероятной казалась ему полученная им новость.
— Тем не менее это так, — возразил посланец.
— Да он никогда не осмелится, — сказал Сен-Жюст, сжимая челюсти, и в его глазах промелькнула вспышка ненависти.
— Его «гусары смерти» завладели воротами и не дали их закрыть.
— Кельскими воротами?
— Кельскими воротами.
— Именно теми, которые обращены в сторону неприятеля?
— Да, именно теми самыми.
— Невзирая на мое категорическое распоряжение?
— Невзирая на твое категорическое распоряжение.
— Какую же причину выдвинули гусары, чтобы помешать закрыть ворота в три часа, когда существует строгий приказ закрывать в этот час все ворота Страсбура и нарушителям грозит смертная казнь?
— Они сказали, что комиссар Республики возвращается в город через эти ворота вместе со своей невестой.
— Невеста Евлогия Шнейдера! Невеста Кёльнского капуцина!
Сен-Жюст огляделся по сторонам, явно отыскивая Шарля в сумраке, постепенно окутывавшем комнату.
— Если ты ищешь меня, гражданин Сен-Жюст, я здесь, — промолвил юноша, приближаясь к нему.
— Да, подойди сюда; ты слышал, что твой учитель греческого языка собирается жениться?
В тот же миг юноша вспомнил случай с мадемуазель де Брён.
— Рассказ о моих предположениях занял бы слишком много времени.
— Нет уж, расскажи, — сказал Сен-Жюст со смехом, — мы никуда не спешим.
И Шарль поведал об обеде у Евлогия, упомянув эпизод с девушкой и палачом.
На протяжении этого рассказа голова Сен-Жюста оставалась неподвижной, но весь он был охвачен лихорадочным волнением.
Внезапно послышался сильный шум на одной из улиц, ведущей от Кельских ворот к ратуше.
Сен-Жюст несомненно догадался о причине шума, ибо сказал Шарлю:
— Ты волен уйти, дитя мое, но если ты хочешь присутствовать при великом акте правосудия, оставайся.
Любопытство не позволило Шарлю уйти, и он остался. Гонец подошел к окну и отдернул штору.
— Эй! Глядите, — вскричал он, — вот доказательство, что я не ошибся: он здесь!
— Открой окно, — приказал Сен-Жюст.
Гонец повиновался; окно выходило на балкон, нависавший над улицей. Сен-Жюст вышел на балкон; по его знаку Шарль и гонец последовали за ним.
Пробили башенные часы, и Сен-Жюст обернулся: было ровно четыре часа. Кортеж въезжал на площадь.
Четверо скороходов в одеждах национальных цветов бежали перед открытой, несмотря на хмурую погоду, коляской Шнейдера, которую тянули шесть лошадей; сам жених и его роскошно одетая, сияющая молодостью и красотой невеста сидели в глубине кареты, а черные всадники, «гусары смерти» — неизменный его эскорт — с саблями наголо гарцевали вокруг экипажа, отгоняя ударами плашмя, во имя равенства и братства, зевак, подходивших слишком близко к жениху и невесте; вслед за ними тащилась низкая красная повозка с огромными колесами и двумя запряженными лошадьми, разукрашенными трехцветными лентами; она везла доски, перекладины и ступени, также красного цвета; повозкой правили двое мужчин зловещего вида, в черных блузах и алых колпаках с широкой кокардой; они перебрасывались с «гусарами смерти» мрачными шутками. Наконец, в хвосте кортежа ехала небольшая двуколка, а в ней сидел худой, бледный и серьезный человек; зеваки с любопытством указывали на него пальцами, боязливо шепча друг другу на ухо лишь два слова:
