— А! — вскричал Пишегрю. — Значит, Тулон окончательно отвоеван у англичан?
— Да, генерал.
— Какого же числа был взят Тулон?
— Девятнадцатого.
— Сегодня двадцать первое; это невозможно, черт возьми! У принца де Конде нет телеграфа под рукой.
— Нет, — подтвердил коммивояжер, — но у него есть почтовые голуби, летающие со скоростью шестнадцать льё в час; одним словом, это известие пришло из Страсбура, города голубей, и я видел, как принц де Конде отвязал от крыла птицы небольшую записку с новостью; крошечное послание было написано очень мелким почерком, так что в нем могли содержаться некоторые подробности.
— Известны ли вам эти подробности?
— Девятнадцатого город был сдан; в тот же день в него вошла часть наступавшей армии; в тот же вечер по приказу комиссара Конвента расстреляли двести тринадцать человек.
— Это все? Не говорилось ли там о некоем Буонапарте?
— А как же! Город якобы был взят благодаря ему.
— Снова мой кузен! — рассмеялся Аббатуччи.
— И мой ученик, — прибавил Пишегрю. — Тем лучше, клянусь честью! Республика нуждается в талантливых людях, чтобы противостоять мерзавцам вроде этого Фуше.
— Фуше?
— Разве не Фуше вошел в Лион вслед за французскими войсками и приказал расстрелять двести тринадцать человек в первый же день своего назначения?
— Ах да, в Лионе, но в Тулоне это был гражданин Бар-рас.
— Что за гражданин Баррас?
— Некий депутат от Вара, который заседает в Конвенте вместе с монтаньярами; он служил в Индии и приобрел там замашки набоба. Так или иначе, видимо, будут расстреляны все жители и уничтожен город.
— Пусть они уничтожают, пусть расстреливают, — сказал Пишегрю, — чем больше они будут уничтожать и расстреливать, тем быстрее прекратят это! О! Признаться, я предпочел бы, чтобы у нас по-прежнему был наш старый добрый Бог, а не Верховное Существо, которое допускает подобные ужасы.
— А что говорят о моем родственнике Буонапарте?
— Говорят, — продолжал гражданин Фенуйо, — что это молодой офицер артиллерии, друг младшего Робеспьера.
— Видите, генерал, — сказал Аббатуччи, — если он в такой милости у якобинцев, то сделает карьеру и будет нашим покровителем.
— Кстати о покровительстве, — сказал гражданин Фенуйо, — правда ли, гражданин генерал, то, что говорил мне герцог де Бурбон, весьма лестно отзываясь о вас?
— Герцог де Бурбон очень любезен! — проговорил Пишегрю со смехом. — Что же он вам говорил?
— Он говорил, что именно его отец принц де Конде присвоил вам первый чин!
— Это правда! — сказал Пишегрю.
— Как? — спросили три-четыре человека одновременно.
— Я был тогда простым солдатом королевской артиллерии; однажды принц, присутствовавший на учениях на безансонском полигоне, приблизился к орудию, которое, как ему показалось, содержали в наилучшем порядке; однако в тот момент, когда канонир банил орудие, оно выстрелило и оторвало ему руку. Принц приписал мне этот несчастный случай, обвинив меня в том, что я плохо заткнул запальное отверстие большим пальцем. Я дал ему договорить, а затем молча показал свою окровавленную руку с искореженным, растерзанным, висевшим на волоске пальцем. Глядите, — продолжал Пишегрю, протягивая руку, — вот след… После этого принц, в самом деле, произвел меня в сержанты.
Юный Шарль, стоявший рядом с генералом, взял его за руку, словно для того, чтобы рассмотреть ее и тотчас же пылко поцеловал рубец.
— Ну же, что ты делаешь? — вскричал Пишегрю, быстро отдергивая руку.
— Я? Ничего, — ответил Шарль, — я восхищаюсь вами!
XXV. ЕГЕРЬ ФАЛУ И КАПРАЛ ФАРО
В эту минуту дверь распахнулась и появился егерь Фалу, которого вели двое его товарищей.
— Простите, капитан, — обратился к Аббатуччи один из двух солдат, которые привели Фалу, — вы ведь сказали, что хотите его видеть, не так ли?
— Безусловно, я сказал, что хочу его видеть!
— Вот как! Это правда? — спросил солдат.
— Надо думать, что так, раз сам капитан об этом говорит.
— Представьте себе, что он не хотел идти; мы привели его силой, вот так!
— Отчего ты не хотел идти? — спросил Аббатуччи.
— Эх, мой капитан, я понимал, что снова мне будут говорить глупости.
— Как это будут говорить глупости?
— Послушайте, — сказал егерь, — я прошу рассудить нас, мой генерал.
— Я слушаю тебя, Фалу.
— Вот как! Вы знаете мое имя, — спросил он и обернулся к своим товарищам. — Эй! Даже генерал знает мое имя!
— Я сказал тебе, что слушаю; ну же! — продолжал генерал.
— Итак, мой генерал, вот в чем дело: мы наступали, не так ли?
— Да.
— Моя лошадь отскакивает, чтобы не наступить на раненого; эти животные очень умны, как вы знаете.
— Да, я это знаю.
— Особенно моя… Я сталкиваюсь лицом к лицу с эмигрантом; ах! с красивым, совсем молодым парнем двадцати двух лет от силы; он наносит мне удар по голове, и я отражаю удар из первой позиции, не так ли?
— Разумеется!
— И отвечаю колющим ударом; ничего другого не остается, не так ли?
— Ничего другого.
— Не нужно быть судьей, чтобы догадаться: он падает, этот «бывший», проглотив более шести дюймов клинка.
— В самом деле, это больше чем следовало.
— Конечно, мой генерал, — оживился Фалу, предвкушая шутку, которую собирался сказать, — чувство меры иногда изменяет нам.
— Я ни в чем не упрекаю тебя, Фалу.
— Стало быть, он падает; я вижу превосходную лошадь, лишившуюся хозяина, и беру ее под уздцы; тут же я вижу капитана, оставшегося без лошади, и говорю себе: «Вот то, что нужно капитану». Я бросаюсь к нему: он отбивается от пяти-шести аристократов, мечется, как черт перед заутреней; убиваю одного, поражаю другого. «Давайте, капитан, — кричу я ему, — садитесь!» Как только его нога попала в стремя, он живо вскочил в седло, и все было кончено, так-то!
— Нет, не все было кончено, ведь ты не можешь подарить мне коня.
— Почему же я не могу подарить вам коня? Неужто вы слишком горды, чтобы принять его от меня?
— Нет, и в подтверждение этого, голубчик, если ты хочешь удостоить меня рукопожатием…
— Это вы мне окажете честь, мой капитан, — сказал Фалу, приближаясь к Аббатуччи.
Офицер и солдат пожали друг другу руки.
