— Теперь, — продолжал Сен-Жюст, в голосе которого не слышалось ни малейшего волнения, — вот сообщение из военного министерства; оно адресовано мне, но я должен передать его генералам Гошу и Пишегрю:
«Гражданин депутат!
Я получил это письмо от гражданина Дютея-младшего:
«Тулон — во власти Республики; подлость и вероломство ее врагов не знает предела; артиллерия была бесподобной, именно ей мы обязаны победой; нет ни единого солдата, который не проявил бы героизма; офицеры подавали им в этом пример; у меня не хватает слов, чтобы рассказать тебе о доблести полковника Бонапарта. Масса знаний, бездна ума и много храбрости — вот далеко не полный перечень достоинств этого редкого офицера; именно ты, министр, должен беречь его во имя славы Республики…»
Я произвел полковника Бонапарта в бригадные генералы и прошу тебя предложить Гошу и Пишегрю объявить ему благодарность в приказе по Рейнской армии. Той же чести будет удостоен смельчак, что первым преодолеет виссамбурские линии, когда мне сообщат его имя».
— Вы слышите, граждане, — сказал Пишегрю, — полковнику Бонапарту объявляется благодарность в приказе по армии! Пусть каждый возвращается на свои позиции и сообщит это имя солдатам! Теперь, когда англичане разбиты, настал черед пруссаков и австрийцев! Вперед! Да здравствует Республика!
Имя Бонапарта, недавно ставшее известным, но уже овеянное славой, пронеслось по всем рядам; вслед за ним из сорока тысяч уст грянул оглушительный крик «Да здравствует Республика!»; барабаны забили сигнал к атаке, трубы загремели, музыканты заиграли «Марсельезу», и вся армия, которую столь долго удерживали, единым фронтом бросилась навстречу неприятелю.
XXXIV. ГЛАВА, КОТОРАЯ, В СУЩНОСТИ СОСТАВЛЯЕТ ОДНО ЦЕЛОЕ СО СЛЕДУЮЩЕЙ
Цель кампании — вернуть виссамбурские линии — была достигнута; с интервалом в десять дней на юге и на севере, в Тулоне и Ландау, неприятель был отброшен за пределы Франции; следовательно, теперь можно было дать солдатам отдых, в котором они столь сильно нуждались; кроме того, в Кайзерлаутерне, Гермерсгейме и Ландау имелись склады сукна, обуви, запасы продовольствия и фуража; на одном только складе Кайзерлаутерна нашлось тысяча шерстяных одеял.
Настало время выполнить обещания, которые Пишегрю дал каждому солдату. Расчеты Эстева были закончены; двадцать пять тысяч франков, предназначенные для эндрского батальона, хранились у генерала, и к этой сумме добавились еще две тысячи четыреста франков — стоимость захваченных пушек.
Это была огромная сумма в двадцать семь тысяч четыреста франков золотом; в ту пору, когда в обращении находилось шесть миллиардов ассигнатов, стоимость луидора в ассигнатах составляла семьсот двенадцать франков.
Пишегрю приказал привести Фаро и двух солдат, сопровождавших его всякий раз, когда он обращался к генералу от имени своего батальона.
Все трое явились — Фаро с нашивками старшего сержанта и один из солдат с капральскими галунами, которые он успел получить со времени первой встречи с генералом.
— Вот и я, мой генерал, а вот двое моих товарищей: капрал Грозей и егерь Венсан.
— Добро пожаловать все трое.
— Вы очень добры, мой генерал, — ответил Фаро, как обычно подергивая шеей.
— Вам известно, что сумма в двадцать пять тысяч франков была предназначена вдовам и сиротам убитых эндрского батальона.
— Да, мой генерал, — ответил Фаро.
— К упомянутой сумме батальон добавил еще тысячу двести франков.
— Да, мой генерал, подтверждением служит то, что один дурачок по имени Фаро, который нес деньги в своем носовом платке, выронил их от радости, узнав, что произведен в старшие сержанты.
— Обещаешь ли ты за него, что он больше такого не сделает?
— Слово старшего сержанта, мой генерал, даже если вы сделаете его полковником.
— До этого пока не дошло.
— Тем хуже, мой генерал.
— И все же я дам тебе повышение.
— Мне?
— Да.
— Опять?
— Я назначаю тебя казначеем.
— Вместо гражданина Эстева? — спросил Фаро с присущим ему движением головы. — Спасибо, генерал, это хорошее место.
— Нет, не совсем, — сказал Пишегрю, улыбаясь этой братской вольности в обращении, на которой держится сила армии, вольности, распространившейся в нашей армии благодаря Революции.
— Тем хуже, тем хуже, — повторил Фаро.
— Я назначаю тебя казначеем в департаменте Эндр; в твоем распоряжении будет сумма в размере свыше двадцати семи тысяч четырехсот франков; одним словом, я поручаю тебе и двум твоим товарищам, в награду за удовольствие, которое вы доставили мне своим поведением, распределить эту сумму между перечисленными здесь семьями.
Генерал показал Фаро список, составленный фурьерами.
— Ах, генерал, — промолвил Фаро, — вот так награда! Как жаль, что разжаловали Господа Бога.
— Почему же?
— Да потому, что благодаря молитвам всех этих добрых людей мы отправились бы прямиком в рай.
— Хорошо, — сказал Пишегрю, — возможно, что к тому времени, когда вы решите туда отправиться, Господь Бог будет восстановлен на престоле. Теперь скажи, как вы намерены добираться в те края?
— Куда, генерал?
— В Эндр; чтобы туда попасть, надо миновать немало департаментов.
— Пешком, генерал. Нам потребуется время, только и всего.
— Это я и хотел от вас услышать, золотые сердца! Держите кошелек на общие расходы; в нем девятьсот франков, по триста франков на каждого.
— С этим мы пошли бы хоть на край света.
— Только вам не следовало бы останавливаться через каждое льё, чтобы выпить рюмочку.
— Мы не будем останавливаться.
— Ни разу?
— Ни разу! Я возьму с собой Богиню Разума.
— В таком случае надо добавить еще триста франков для Богини Разума; держи, вот чек, подписанный гражданином Эстевом.
— Спасибо, мой генерал; когда отправляться?
— Как можно раньше.
— Стало быть, сегодня.
— Ну, вперед, храбрецы! Счастливого пути! Но по первому залпу пушки…
— Мы будем, как всегда, на посту, генерал.
— Прекрасно! Пойдите скажите, чтобы ко мне прислали гражданина Фалу.
— Он будет здесь через пять минут. Трое посланцев отдали честь и вышли.
Пять минут спустя явился гражданин Фалу с саблей генерала на боку, которую он носил с удивительным достоинством.
С тех пор как генерал видел его в последний раз, в облике Фалу произошла небольшая перемена: всю его правую щеку перерезал огромный шрам, начинавшийся возле уха и доходивший до верхней губы; рана была залеплена куском пластыря.
