Во время этого поэтического описания Рима Бонапарт был погружен в раздумье, уши его слышали, что говорит поэт, но глаза смотрели гораздо глубже.
— Господин де Шатобриан, — произнес он, — попади я в Рим, особенно будь я секретарем посольства, я увидел бы не Рим Цезаря, Диоклетиана, Григория Седьмого; увидел бы не только наследника шестисотлетней истории, колыбель Римской империи, то есть самой большой империи, какая когда-либо существовала. Я увидел бы там жемчужину Средиземноморья, чудесное, уникальное, божественное место, перекресток цивилизаций всех эпох и всех стран, зеркало, в котором отражались поочередно Марсель, Венеция, Афины, Константинополь, Смирна, Александрия, Сирена, Карфаген и Кадикс; вокруг него расположились три части Старого Света, Европа, Африка и Азия, в каждую из которых можно добраться за несколько дней.
Благодаря этому человек, который правит в Риме и в Италии, может попасть всюду; через Рону в сердце Франции, через Эридан — в сердце Италии, через Гибралтарский пролив — в Сенегал, на мыс Доброй Надежды, в обе части Америки; через пролив Дарданеллы — в Мраморное море, на Босфор, в Понт Эвксинский, а значит — в Татарию; через Красное море — в Индию, Тибет, в Африку, в Тихий океан, а значит — в бесконечность; через Нил — в Египет, Фивы, Мемфис, на остров Элефантину, в Эфиопию, в пустыню — а значит, в неизвестность. Готовя великие завоевания будущего, которые превзойдут и подвиги Цезаря и Карла Великого, язычники селились вокруг этого моря. Христианская община росла какое-то время на его руках. Александр, Ганнибал родились на его берегах. Возможно, когда-нибудь скажут: там родился Бонапарт. Эхо в Милане отзывается словом «Карл Великий», в Тунисе эхо звучит как «Людовик Святой». Арабские набеги образовали поселения на одном из берегов; во время крестовых походов был заселен другой берег. В течение трех тысяч лет здесь развивалась цивилизация. Восемнадцать веков над ней господствует Голгофа!
А если бы вы вернулись в Рим, я бы решился вам сказать: «Господин де Шатобриан, довольно поэтов, мечтателей, философов, которые смотрели на Рим так же, как вы; настало время практического человека, который не станет погружаться в грезы о самом городе. Он оглядится вокруг и увидит необъятные горизонты. С городом, дважды бывшим столицей мира, больше нечего делать; нужно что-то делать с огромным пространством вокруг Herd, которое зовется морем». Если бы я когда-нибудь правил в Испании, как правлю ныне в Италии, я закрыл бы Гибралтар для Англии, построил бы цитадель далеко в океане. Так что, господин де Шатобриан, Средиземноморье не было бы больше морем, оно стало бы французским озером.
Если когда-нибудь такой одаренный человек, как вы, вернется в Рим, а я буду у власти, я поставлю вас не секретарем посольства, а послом. Я скажу вам: «Не запасайтесь библиотекой, оставьте в Париже Овидия, Тацита, Светония; возьмите с собой только карту, карту Средиземноморья, и не теряйте ее из виду ни на минуту. Где бы я ни был тогда, обещаю, что сам буду смотреть на нее постоянно».
Прощайте, господин де Шатобриан
[158]
.
Шатобриан вышел, понурив голову; он как будто ощущал на своем челе тяжесть той руки, что ломает людскую волю и смиряет их гордость.
XLI
СКОРБНЫЙ ПУТЬ
Когда Бонапарт и Шатобриан расставались не столько как начальник с подчиненным, готовым выполнить его приказы, сколько словно два атлета, померявшихся силой перед новым поединком, генерал Орденер отправлялся на заставу в Страсбург.
Едва прибыв на место, он явился к дивизионному командиру, у которого был приказ подчиняться всем распоряжениям Ордеисра, даже если их смысл не будет ему раскрыт.
Тотчас же начальник дивизии отправил генерала Фрирьона, триста человек 26-го драгунского полка, понтонеров и все необходимое, что потребовалось, в распоряжение генерала Орденера.
Из Шелештадта генерал Орденер послал переодетого квартирмейстера жандармерии в Эттенгейм, чтобы убедиться, что принц и генерал Дюмурье еще там.
Квартирмейстер по возвращении доложил, что оба находятся в Эттенгейме.
Немедленно генерал Орденер отправился в Риснау, куда добрался к восьми вечера. На пароме и пяти больших кораблях пересекли Рейн по намеченному маршруту.
К пяти утра дом принца был полностью окружен. Разбуженный лошадиным топотом и попыткой взломать ворота, принц вскочил с кровати, схватил двуствольное ружье и, открыв окно, прицелился в гражданина Шарло, полковника 38-го эскадрона национальной жандармерии, кричавшего прислуге и другим обитателям дома, которых заметил в окнах:
— Откройте, именем Республики!
Выстрелить принцу не удалось, на счастье гражданина Шарло, поскольку полковник Грюнштейн, спавший в комнате рядом с принцем, поспешил к окну, из которого принц пытался стрелять, и, положив руку на ствол ружья, сказал:
— Монсеньор, вы хотите себе навредить?
— Вовсе нет, дорогой Грюнштейн, — ответил принц.
— В таком случае, — произнес Грюнштейн, — не сопротивляйтесь, это бесполезно. Мы окружены, я заметил блеск множества штыков. Тот, кого вы взяли на мушку, — полковник жандармерии; убив его, вы погубите себя и всех нас.
— Хорошо, — произнес принц, отбрасывая ружье, — пусть войдут, но только взломав ворота; я не признаю Французскую Республику и не открою ее людям.
В то время как ворота пытались взломать, принц поспешно одевался. Раздавались крики «Огонь! Огонь!», но как будто издалека. Человека, попытавшегося добежать до церкви и позвонить в колокол, задержали, тот, кого приняли за генерала Дюмурье, был взят без сопротивления (мы знаем, что это был не Дюмурье, а Тьюмери); принца вывели из его покоев, и, пока упаковывали его бумаги, он был препровожден на мельницу около Тюильри. Ломать ворота не пришлось: квартирмейстер Пферсдорф, отправленный накануне в Эттенгейм и указавший полковнику Шарло дома, где жили люди принца, проник во главе нескольких жандармов и дюжины драгунов 22-го полка
[159]
в здание через ратушу, перебравшись через стену, окружавшую двор.
Собрав арестованных, тщетно пытались найти среди них Дюмурье. Допрошенный принц заявил, что Дюмурье никогда не был в Эттенгейме и он даже не знает его в лицо. Арестованы были: Принц, маркиз де Тьюмери, барон Грюнштейн, лейтенант Шмидт, аббат Вейнборн, старинный член Страсбургского епископства, аббат Мишель, секретарь того же епископства, Жак, доверенный секретарь герцога Энгиенского, Симон Ферран, его лакей и двое слуг по имени Пьер Пулен и Жозеф Канон.
Герцог Энгиенский выразил вначале большое беспокойство, что его отправят в Париж.
— Теперь, когда меня задержали, — говорил он, — первый консул посадит меня в тюрьму. Я жалею, — добавил он, — что не выстрелил в вас, полковник; я бы вас убил, ваши люди стали бы стрелять в нас, и сейчас для меня все было бы кончено.
