Каким-то образом меня перенесли к воротам Лувра. Сколько времени я был без сознания? Я не знал. Я пришел в себя от свежего воздуха, понял, кто я, и все вспомнил, но меня удивляли две вещи: первое — почему я до сих пор жив, и второе — почему меня не арестовали? У меня текла кровь изо рта и носа. Наверняка, меня приняли за одного из раненых, из тех беззащитных прохожих, что пострадали от адской машины. Я поторопился к мосту, свернул блузу и бросил ее в реку. Я не знал, куда идти, потому что думал, что взрывом меня разорвет на куски, и не позаботился об убежище на тот случай, если останусь жив. Я нашел Лимоелана у себя: мы жили в одной комнате. Когда он увидел меня в таком состоянии, то побежал за врачом и священником. Священник — это его дядя, господин Пико де Клосривьер, а молодой врач — один из его знакомых. От них мы узнали, что покушение не удалось.
— Я был против трута, — сказал Лимоелан. — Если бы ты уступил мне место, как я просил, то я поджег бы порох головней. Знаю, меня разнесло бы в клочья, но я убил бы Бонапарта».
Вот все, что удалось узнать от Сен-Режана, и этого было достаточно.
Лимоелан сгорал от стыда, ибо был убежден, что политический убийца непременно должен или добиться успеха, или погибнуть. Он не только не поехал к Кадудалю, но и не захотел вернуться в Англию. Он был столь же набожен, сколь горд, и поскольку видел в своей судьбе только волю Господа и не хотел подвергаться суду земному, нанялся простым матросом в Сен-Мало.
Стало известно, что он где-то странствовал, потом удалился от мира, даже его партия не знала, что с ним. Но Фуше не упускал его из виду, и долгое время следил за далеким монастырем, в котором Лимоелан жил монахом. Он переписывался только со своей сестрой, и однажды, боясь, что его письмо перехватят английские крейсеры, надписал над ним следующие слова: «О, англичане! Пропустите это письмо… Оно от человека, который много сделал для вас и сильно пострадал за ваше дело
[86]
».
В этом заговоре были замешаны еще два роялиста — Жуайо и Лаэ Сент-Илер — но они сыграли в нем второстепенную роль. Так же, как Лимоелан, они бежали во время шумихи, поднятой вокруг якобинцев, и доложили Кадудалю и всей Англии, что новое покушение сорвалось.
Сен-Режан и Карбон были приговорены к смертной казни. Несмотря на показания, которые дал Карбон, и помощь, оказанную им в поимке его сообщника, ему не смягчили наказание.
Когда с Бонапартом вновь заговорили об этом деле, он, казалось, совсем о нем забыл.
— Приговор вынесен, пусть его приведут в исполнение. Меня это не касается, — только и сказал первый консул.
Двадцать первого апреля Карбон и Сен-Режан погибли на эшафоте, еще красном от крови Арены и трех его сообщников.
Мы тщетно искали хоть какие-нибудь подробности о смерти двух приговоренных. По всей видимости, правительство сознательно делало все, чтобы это событие прошло незамеченным. «Монитёр» ограничился одной строчкой: «В такой-то день такого-то числа были казнены Карбон и Сен-Режан»
[87]
.
На следующий день после их казни Лиможец отбыл в Лондон с секретными предписаниями.
XXIX
КОРОЛЬ ЛЮДОВИК ПАРМСКИЙ
Когда какой-то человек приобретает решающее значение для интересов, чести и судьбы большой нации, тогда почти все люди пытаются понять, что ждет его дальше — восхождение или падение, и как его судьба отразится на их судьбах, и тогда они неизбежно делятся на его друзей и врагов. И те, и другие в соответствии с их преданностью или ненавистью строят предположения о будущем человека, который поднимается все выше и выше, но в тот или иной момент может упасть. Наступает час авгуров, прорицателей и пророков. Мечта завораживает, как сон, каждый готов последовать в страну неведомого завтра за одним из тех летучих и туманных провожатых, которым удается ускользнуть из царства ночи через врата роговые или врата из слоновой кости
[88]
.
И тогда одни — то ли из присущей им приниженности, то ли из привычки видеть все в дурном свете — по каждому поводу бьют тревогу и оглушают вас нелепыми предсказаниями воображаемых опасностей. Другие, напротив, смотрят на все со своей колокольни, у них все просто и светло, они подталкивают ослепленного собственным величием Цезаря или Бонапарта к его желанной цели, не беспокоясь о подводных камнях, поджидающих на этом пути. И есть еще третья партия, партия проигравших, раздавленных человеком гения, случая и судьбы. Эта партия изливает свою немощную ярость в мрачных пожеланиях и угрожающих пасквилях, полных кровавых обещаний.
И посреди забот проклятой эпохи, й даже из чрева этих забот, иногда рождаются преступные замыслы: люди слабые и темные тешат себя ими. Им кажется, что из роковой ситуации есть только один выход — смерть того, кто ее создал.
Именно такая ситуация возникла тогда, когда Цезарь захотел стать царем, когда Генрих IV решил покончить с Марией Медичи и Кончино Кончини и когда Бонапарт после 18 брюмера колебался — стать подобным императору Августу или президенту Вашингтону.
В такие моменты создается впечатление, будто за голову виновника· назначена награда и его жизнь следует принести в жертву общественному спокойствию, и что тот, кто возьмет кинжал Брута или нож Равальяка, опрокинет все препятствия на пути к удовлетворению своих амбиций и принципов и осуществлению всех своих надежд.
Весь первый год консулата явился чредой заговоров против первого консула. Враги Тринадцатого вандемьера, враги 18 фрюктидора, враги 18 брюмера — роялисты, республиканцы, Соратники Иегу, вандейцы и шуаны днем и ночью, на больших дорогах и в лесах, в кафе и театрах не прекращали свою подрывную деятельность.
Раздраженные Восемнадцатым брюмера, встревоженные последствиями переворота и молчанием первого консула в ответ на письма Людовика XVIII, роялисты и республиканцы, Белые и Синие — эти единственно реальные французские партии — наконец разразились согласными призывами к мщению и смерти.
— Как же мне было не участвовать в заговоре? — сказал Арена на суде. — В наше время все этим занимаются. Заговоры составляются на улицах, в салонах, на перекрестках и во всех общественных местах.
