— Лорд Уитворт прибыл? — с живостью спросил Бонапарт.
— Да, гражданин первый консул, — ответил г-н де Ремюза.
Бонапарт, лежавший на ковре, отпустил ребенка, вскочил на ноги, схватил г-жу Бонапарт за руку и направился в приемный зал. Ни на кого не глядя и ни с кем не здороваясь, он подошел прямо к послу Великобритании.
— Милорд, — спросил он, — у вас есть новости из Англии?
И, не дав тому вымолвить ни слова, добавил:
— Так вы хотите войны?
— Нет, генерал, — с поклоном сказал посол, — мы слишком хорошо понимаем преимущества мира.
— Так, значит, вы хотите войны, — как будто не заметив его слов, нарочито громко, чтобы все слышали, продолжил первый консул. — Мы воевали десять лет, что ж, будем воевать еще десять! Кто посмел сказать, что Франция вооружается? Европу обманули, и эту ложь внушили всему миру! В наших портах нет ни одного военного корабля, все наши боеспособные суда были отправлены на Сен-Доминго. Единственный линкор находится в водах Голландии, и всем известно, что он предназначен для Луизианы. Вы сказали, что между Францией и Англией есть разногласия. Я не знаю ни одного. Зато я знаю, что остров Мальта не был освобожден в оговоренные сроки. Не думаю, что ваши министры хотят изменить английской законопослушности, отказываясь соблюдать официальный договор. Я не предполагаю также, что, вооружаясь, вы хотите запугать французский народ. Его нельзя запугать, милорд, его можно только уничтожить!
— Генерал, — посол был совершенно оглушен этой выходкой, — мы хотим одного — мира и согласия с Францией.
— Тогда, — вскричал первый консул, — нужно прежде всего выполнять договоры! Горе тому, кто их нарушает! И горе тому народу, чьи обещания поглощают реки забвения!
Затем, мгновенно переменившись в лице и тоне, дабы лорд Уитворт понял, что оскорбление адресовано не ему, а английскому правительству, Бонапарт сказал:
— Милорд, позвольте поинтересоваться, как себя чувствует ваша супруга, г-жа герцогиня Дорсет? Она провела здесь не лучшее время года, смею надеяться, лето ей понравится больше. Впрочем, это зависит не от меня, а от Англии; если нам придется снова взяться за оружие, ответственность в глазах Бога и людей ляжет целиком на клятвопреступников, отказывающихся от принятых обязательств.
И, кивнув лорду Уитворту и другим послам, не обменявшись ни с кем ни словом, вышел, оставив ошеломленное собрание в оцепенении.
XXXI
ВОЙНА
Лед был сломлен. Выходка Бонапарта была равносильна объявлению войны.
И действительно, с этого момента Англия, несмотря на свое обязательство уйти с Мальты, считала делом своей чести оставить ее за собой.
К великому несчастью, в силу ряда причин английский кабинет министров в то время отличался тем, что действовал и принимал решения исходя не из интересов страны, а из общественного мнения. Речь идет о кабинете Аддингтона — Хоуксбери, которому широкую известность принесли беды, порожденные его слабостью.
Положение короля Англии Георга III было непросто. Он разделял взгляды мистера Питта, принадлежавшего к партии тори, но питал к нему непреодолимое отвращение как к человеку. Он восхищался характером лидера партии вигов Фокса, но возмущался его политическими взглядами. И, решив не отдавать предпочтение ни одному из вечных соперников, он временно отдал кресло премьер-министра Аддингтону, который занял его на целых три года.
Одиннадцатого мая английский посол попросил выдать ему паспорта.
Никогда еще отъезд посла не производил такого впечатления. С тех пор, как стало известно, что лорд Уитворт собирается покинуть Францию, около его особняка с утра и до вечера постоянно толпились двести-триста человек. Они знали, что посол приложил все усилия для сохранения мира, и когда он в карете выехал на улицу, его провожали с горячей симпатией и сочувствием.
Что до Бонапарта, то он, как всякий гениальный человек, поняв выгоды, которые сулит ему мир, мечтал использовать преимущества мирного времени для Франции. Когда же его внезапно столкнули на другой путь, он решил, что, раз не получилось облагодетельствовать Францию и Европу, надо их удивить. Глухая антипатия, которую он всегда испытывал к Англии, переросла в беспредельную ненависть, полную грандиозных замыслов.
Он выяснил расстояние между Кале и Дувром. Оно оказалось почти таким же, как то, что он прошел на перевале Сен-Бернар. И он подумал, что, раз он преодолел горы в середине зимы, посреди пропастей и снега, почти без дорог, прошел там, где, считалось, пройти нельзя, то вопрос о проливе — это просто-напросто вопрос транспорта. Если у него будет достаточно кораблей, чтобы перебросить на ту сторону пролива армию в пятьдесят тысяч человек, то завоевать Англию будет не сложнее, чем покорить Италию. Он решил осмотреться, чтобы понять, на кого он может рассчитывать и кого должен опасаться.
Общество Филадельфов оставалось в подполье, но Конкордат вновь возбудил ненависть генералов-республиканцев. Все эти апостолы разума — Дюпюи, Монж, Бертолле, — с трудом признавая божественность Господа, тем более не собирались признавать полубожественность Папы. Как итальянец, Бонапарт всегда был если не религиозен, то по меньшей мере суеверен. Он верил в предчувствия, пророчества, предсказания, и когда в кружке Жозефины он пускался в рассуждения о религии, тем, кто его слышал, становилось не по себе.
Однажды вечером Монж сказал ему:
— Надо, однако, надеяться, гражданин первый консул, что мы никогда не вернемся к билетам для причастия.
— Не зарекайтесь, — сухо ответил ему Бонапарт.
Таким образом, Конкордат, примирив Бонапарта с Церковью, поссорил его с частью армии. В какой-то момент у Филадельфов появилась надежда, что пришло время действовать, и они составили заговор против первого консула.
Они решили в день смотра войск, когда в эскорте Бонапарта будет около шестидесяти генералов — штабных офицеров, скинуть его с лошади под копыта других лошадей. Самыми видными в этом заговоре были, как всегда, Бернадот, командовавший Западной Армией и в это время бывший в Париже, и Моро, обиженный тем, что его победа под Гогенлинденом, положившая конец войне с Австрией, не была оценена, как того стоила. Но Моро не выезжал из своих земель в Гробуа.
В Париж французским войскам поступили три пасквиля в форме посланий. Пришли они из штаб-квартиры в Ренне, то есть от Бернадота. В пасквилях на все лады склонялся корсиканский тиран, узурпатор, дезертир и убийца Клебера
[100]
, ибо к тому моменту весть о смерти Клебера дошла до Франции. Это убийство тут же, невзирая на совершеннейшее неправдоподобие такой версии, приписали тому, кому половина страны приписывала все хорошее, а другая — все плохое, что происходило даже за ее пределами. От этих кровавых обвинений пасквили переходили к саркастическим издевательствам над капуцинадами Бонапарта и завершались призывом к восстанию и истреблению до последнего всех корсиканских пришельцев.
