К тому же новое министерство Берюля и Марийяка Шпаги, с воодушевлением созданное в результате отставки кардинала, не получало еще приказа собраться и, следовательно, ничего еще не решило.
В довершение всего Беренген — он видел короля при отъезде и при возвращении, одевал его утром и раздевал вечером — неизменно говорил, что его величество возвратился более грустным, чем уезжал, и вечером был молчаливее, чем утром.
Доступ к нему в комнату имели лишь его шуг л’Анжели и его паж Барада.
Из всех хищных птиц только Барада запустил клюв и когти в сокровищницу кардинала: он единственный получил адресованный Шарпантье ордер на три тысячи пистолей. Надо сказать правду: он не раскрывал клюва и не вытягивал когтей, награда досталась ему без всякой просьбы. У него были и недостатки молодости, и ее достоинства. Он был расточителен, когда появлялись деньги, но неспособен использовать свое влияние на короля, чтобы питать эту расточительность. Когда источник пересыхал, он спокойно ждал, утешаясь прекрасной одеждой, прекрасными лошадьми, прекрасным оружием; когда источник снова наполнялся, он опустошал его с такой же беззаботностью и такой же быстротой.
Пока король отсутствовал, Барада оживленно обсуждал со своим другом Сен-Симоном эту нежданную, с неба свалившуюся прибыль, рассчитывая поделиться со своим юным товарищем. Оба ребенка — а они были почти детьми: старшему, Барада, едва исполнилось двадцать лет — строили великолепные проекты по поводу трех тысяч пистолей, собираясь хотя бы месяц прожить как принцы; но во всех этих проектах их беспокоило одно: будет ли оплачен королевский ордер? Столько королевских ордеров возвращалось из казначейства, несмотря на августейшую подпись на них; получалось, что подпись самого мелкого торговца из Сите стоит больше, чем подпись Людовика, как бы величественно ни красовалась она под двумя с половиной строчками, составлявшими текст ордера.
Затем Барада уединился, взял бумагу, чернила, перо и предпринял колоссальную для дворянина той эпохи работу — стал писать письмо. Не раз пришлось ему потирать лоб и скрести в затылке, но в конце концов он достиг цели, спрятал письмо в карман, смело дождался короля и еще смелее спросил его, когда можно отправиться к казначею, чтобы получить деньги по ордеру, пожалованному его величеством.
Король ответил, что это можно сделать когда угодно: казначей в его распоряжении.
Барада поцеловал руку короля, спустился по лестницам, прыгая через четыре ступени, вскочил в портшез фирмы «Мишель и Кавуа», приказав срочно доставить себя к господину кардиналу, вернее в особняк господина кардинала.
Там он обнаружил секретаря Шарпантье, неизменно находящегося на своем посту, и предъявил свой ордер.
Шарпантье взял его, прочел, рассмотрел; затем, узнав почерк и подпись короля, почтительно поклонился г-ну Барада и попросил немного подождать, оставив ему расписку; через пять минут он вернулся с мешком, содержащим тридцать тысяч ливров.
При виде этого мешка сердце Барада, сомневавшегося до последней минуты, наполнилось радостью. Шарпантье предложил ему пересчитать сумму; но Барада — ему не терпелось прижать заветный мешок к груди — ответил, что столь точный кассир несомненно непогрешим, и попытался поднять мешок. Однако его сил, еще не восстановившихся после ранения, оказалось недостаточно, и Шарпантье должен был отнести мешок в портшез.
Там Барада, зачерпнув горсть серебряных луи и золотых экю, предложил ее Шарпантъе. Но тот, поклонившись на прощание, отказался.
Барада застыл, все еще не в силах прийти в себя, в то время как дверь кардинальского особняка закрылась за Шарпантье.
Мало-помалу Барада вышел из оцепенения, огляделся и, чтобы не терять свой мешок из виду, сделал знак носильщикам следовать за ним. Он подошел к соседнему дому, постучал и, достав из кармана письмо, отдал его открывшему дверь элегантному лакею со словами:
— Для мадемуазель Делорм.
К письму он добавил два экю, и лакею в голову не пришло отказаться, как это сделал Шарпантье; затем он сел в портшез и повелительным голосом, свойственным людям с туго набитым кошельком, крикнул носильщикам:
— В Лувр!
Носильщики — от них не ускользнула ни округлость мешка, ни прибавка веса — пустились аллюром, который мы без колебаний можем считать предком современного гимнастического шага.
Через четверть часа Барада, чья рука не переставала ласково поглаживать мешок, ставший его дорожным спутником, был у дверей Лувра, где встретил г-жу де Фаржи, как и он, выходившую из портшеза.
Они узнали друг друга; по чувственным губам лукавой женщины пробежала улыбка при виде усилий Барада, пытающегося больной рукой поднять слишком тяжелый мешок.
— Не угодно ли, я помогу вам, господин Барада? — спросила она с насмешливой любезностью.
— Благодарю, сударыня, — ответил паж, — но если по дороге вы попросите моего товарища Сен-Симона спуститься, то действительно окажете мне услугу.
— Конечно, — кокетливо сказала молодая женщина, — с большим удовольствием, господин Барада.
И она проворно взбежала по лестнице, приподняв шлейф своего платья с присущим некоторым женщинам искусством показывать нижнюю часть ног до начала икр, что позволяет угадать остальное.
Через пять минут спустился Сен-Симон. Барада щедро расплатился с носильщиками, и двое молодых людей, объединив усилия, стали подниматься по лестнице, неся мешок с деньгами: так на полотнах Паоло Веронезе мы видим двух юных красавцев, несущих участникам застолья большую амфору, способную напоить допьяна двадцать человек.
Тем временем Людовик XIII, завершив в пять часов трапезу, беседовал со своим шутом, от чьей проницательности не укрылась возросшая грусть его величества.
Людовик XIII сидел за столом в своей спальне по одну сторону большого камина; по другую его сторону на высоком стуле присел л’Анжели, словно попугай на жердочке; он упирался каблуками в нижнюю перекладину стула, превратив свои колени в стол и поставив на них тарелку с уверенностью, делающей честь его чувству равновесия.
Король нехотя, без аппетита съел несколько сухих бисквитов, несколько сушеных черешен и едва омочил губы в стакане, на котором сверкал золотом и лазурью королевский герб. Он так и не снял широкую шляпу черного фетра с черными перьями, затенявшую лицо и делавшую его еще мрачнее.
Л’Анжели, напротив, испытывавший сильный голод, чувствовал, как лицо его расплывается в улыбке при виде второго обеда, в ту эпоху подававшегося обычно между пятью и шестью часами вечера. Вследствие этого он передвинул на ближайший к себе край стола огромный пирог с фазанами, вальдшнепами и славками и, предложив начать его королю, отрицательно покачавшему головой, стал отрезать ломти, похожие на кирпичи, быстро переходившие с блюда на его тарелку и еще быстрее — с тарелки в его желудок. Атаковав вначале фазана как самую крупную часть обеда, он занялся вальдшнепами и рассчитывал закончить славками, орошая все это вином, носившим имя кардинальского (это было не что иное, как наше сегодняшнее бордо); при этом король и кардинал, обладавшие двумя самыми скверными желудками в королевстве, ценили это вино за его удобоваримость, а л’Анжели, у кого был один из лучших желудков во вселенной, за его букет и бархатистость.
