— Мне это безразлично; ступайте.
— В таком случае, государь, я удаляюсь.
— Удаляйтесь.
— Могу ли я, уходя, унести с собой надежду, что король доволен мною?
— Слишком доволен!
Сукарьер поклонился и, пятясь, вышел.
Король, не ожидая, пока он скроется, дважды ударил в звонок.
Поспешно вошел Шарпантье.
— Господин Шарпантье, — сказал король, — когда господину кардиналу нужна была мадемуазель Делорм, как он вызывал ее?
— Это очень просто, — отвечал Шарпантье.
Он привел в действие пружину и, когда потайная дверь отворилась, потянул за ручку звонка, находившегося между двумя дверями, и, обернувшись к королю, сказал:
— Если мадемуазель Делорм у себя, она сию минуту появится, должен ли я закрыть эту дверь?
— Не надо.
— Вашему величеству угодно быть одному или вы желаете, чтобы я остался?
— Оставьте меня одного.
Шарпантье удалился. Что касается Людовика XIII, то он в нетерпении застыл перед тайным ходом.
Через несколько секунд послышались легкие шаги; но как ни легки они были, напряженное ухо короля их уловило.
— Ах, наконец-то я узнаю, правда ли это, — сказал он. Едва он договорил, как дверь отворилась и Марион, одетая в голубое атласное платье, с простой ниткой жемчуга на шее и волной черных кудрей, падающих на округлые белые плечи, появилась во всем расцвете своей восемнадцатилетней красоты.
Людовик XIII, хоть и маловосприимчивый к женской красоте, в ослеплении отступил.
Марион вошла, сделала очаровательный реверанс, в котором почтение было искусно соединено с кокетством, и, опустив глаза, скромная, как пансионерка, сказала:
— Я не надеялась, что буду иметь честь предстать перед моим королем, но он позвал меня; мне надлежит слушать его коленопреклоненно и получать приказания, распростершись у его ног.
Король пробормотал несколько бессвязных слов, давших Марион время насладиться одержанным триумфом.
— Невозможно, — сказал король, — невозможно; я обманываюсь или меня обманывают, но вы не мадемуазель Марион Делорм.
— Увы, государь, я всего-навсего Марион!
— Но если вы Марион, — продолжал король, — вы должны были получить вчера письмо.
— Я получаю их много каждый день, государь, — сказала куртизанка, смеясь.
— Это письмо принесли вам между пятью и шестью часами.
— Между пятью и шестью часами, государь, я получила четырнадцать писем.
— Вы их сохранили?
— Двенадцать из них я сожгла. Тринадцатое храню на сердце. А четырнадцатое — вот оно.
— Это его почерк! — воскликнул король.
Он быстро выхватил письмо у нее из рук.
Затем, рассмотрев его со всех сторон, сказал:
— Оно даже не распечатано.
— Оно от кого — то из людей, близких к королю; зная, что, может быть, сегодня буду иметь высшее счастье увидеть короля, я сочла долгом передать это письмо его величеству таким, как его получила.
Король с удивлением взглянул на Марион, потом с досадой — на письмо.
— Ах, — сказал он, — хотел бы я знать, что в нем написано.
— Для этого есть одно средство, государь: распечатать его.
— Если бы я был начальником полиции, — сказал Людовик XIII, — я бы это сделал; но я король.
Марион тихонько взяла письмо у него из рук.
— Но раз оно адресовано мне, я могу его распечатать.
И, распечатав, она вернула письмо королю.
Людовик XIII еще мгновение колебался, но дурные чувства, подсказанные любящим сердцем, победили эфемерный порыв деликатности. Он стал читать вполголоса, понижая тон, по мере того как углублялся в чтение.
Мы должны признать, что содержание письма отнюдь не могло вернуть Людовику XIII хорошего настроения (выражение его, впрочем, если я появлялось у него на лице, никогда не задерживалось там дольше, чем на несколько минут).
Вот это письмо:
«Прекрасная Марион,
мне двадцать лет, уже несколько женщин были так добры, что не только назвали меня красивым малым, но и дали мне убедительные доказательства этого своего мнения. Кроме того, я любимый фаворит короля Людовика XIII; он при всей своей скупости только что сделал мне (не знаю, что на него нашло) подарок в три тысячи пистолей. Мой друг Сен-Симон уверяет меня, что Вы не только самая красивая, но и самая лучшая девушка на свете. Так вот, речь идет о том, чтобы мы вдвоем с Вами прокутили за месяц тридцать тысяч ливров, что подарил мне мой дурак-король. Истратим десять тысяч ливров на платья и драгоценности, десять тысяч ливров на лошадей и кареты, а последние десять тысяч на балы и игру. Подходит Вам это предложение? Скажите „да“, и я прибегу вместе со своим мешком. Если оно Вам не нравится, ответьте „нет“ и я, привязав свой мешок на шею, брошусь в реку.
Вы скажете „да“, не правда ли? Ведь Вы не захотите довести до смерти бедного юношу, виновного в единственном преступлении — в том, что без памяти полюбил Вас, ни разу не имен чести Вас видеть.
В ожидании завтрашнего вечера мы — мой мешок и я — пребываем у Ваших ног.
Всецело преданный Вам, Барада».
Последние строчки Людовик прочел дрожащим голосом; если чтение их и можно было расслышать, то понять бы не удалось.
Прочтя последние слова, он уронил руку с письмом на колени.
Его лицо стало мертвенно-бледным, глаза с выражением глубокого отчаяния были устремлены к небу, и, подобно Цезарю, который не ощущал, казалось, кинжальных ударов других заговорщиков, но, почувствовав удар единственно дорогой ему руки, вскричал: «Tu quoque, Brutus!» (Ты тоже, Брут), Людовик XIII жалобно воскликнул:
— И ты тоже, Барада!
Не глядя больше на Марион Делорм, словно не замечая, что она здесь, король набросил на плечи плащ, не застегивая его, надел шляпу, ударом ладони надвинув ее на глаза, быстро спустился по лестнице, бросился в карету, дверцу которой лакей держал открытой, и крикнул кучеру:
— В Шайо!
Что касается Марион, то она после этого странного ухода Людовика подбежала к окну и, отодвинув занавески, видела, как король устремился в карету. Когда экипаж скрылся, она мгновение постояла неподвижно, потом с присущей только ей лукавой и насмешливой улыбкой произнесла:
— Решительно, мне лучше было появиться в костюме пажа.
XVI. КАК УДАЛОСЬ ВСТРЕТИТЬСЯ ЛАТИЛЮ И МАРКИЗУ ПИЗАНИ
Мы уже говорили, что кардинал удалился в свой загородный дом в Шайо, оставив дом на Королевской площади, то есть свое министерство, Людовику XIII.
