Кардинал тотчас же понял, о чем пойдет речь; ему сообщил об этом Латиль, а Ришелье был убежден, что его гвардеец наделен не только смелостью, но и проницательностью.
— Подойди ближе, — сказал кардинал.
— Я здесь, ваше высокопреосвященство, — ответил Латиль, отдавая честь.
— Знаешь ли ты посланца монсеньера Барберини?
— Я вижу этого человека впервые, ваше высокопреосвященство.
— А его имя?
— Оно ничего мне не говорит.
— Тебе? Но мне, возможно, оно знакомо.
Латиль покачал головой и сказал:
— Мне известны почти все знатные имена.
— Как его зовут?
— Мазарино Мазарини, монсеньер.
— Мазарино Мазарини! Ты прав, я никогда не слышал об этом человеке. Черт возьми! Я не люблю играть, не заглянув в карты соседа. Он молод?
— Лет двадцати шести-двадцати восьми.
— Красив или уродлив?
— Смазлив.
— Это сулит удачу и женщинам и прелатам! Из какой части Италии он родом?
— Судя по его выговору, из Неаполитанского королевства.
— Это говорит об остром уме и лукавстве. Одет элегантно или небрежно?
— Скорее с кокетством.
— Примем это к сведению, Латиль! Двадцать восемь лет, привлекателен, посланец кардинала Барберини, племянника Урбана Восьмого, — скорее всего это либо дурак, в котором я смогу разобраться с первого взгляда, либо очень крепкий орешек, раскусить который будет труднее. Пригласи его.
Пять минут спустя дверь открылась и Латиль доложил:
— Капитан Мазарино Мазарини!
Кардинал обратил свой взор на молодого офицера. Его облик соответствовал описанию Латиля.
Поклонившись кардиналу, посланец, которого мы будем называть просто Мазарини, мгновенно составил о Ришелье исчерпывающее представление, насколько это было возможно для человека с острым и пытливым умом за столь короткий промежуток времени.
По воле случая, который свел Ришелье и Мазарини лицом к лицу, мы можем одновременно показать настоящее и будущее Франции.
На сей раз мы должны назвать главу не «Два орла», а «Орел и лис».
Итак, лис вошел в кабинет и окинул кардинала своим хитрым и косым взглядом.
Орел же посмотрел на него твердо и значительно.
— Монсеньер, — начал Мазарини, разыгрывая сильное смущение, — простите, что я волнуюсь, оказавшись перед гениальным человеком, лучшим из политиков нашей эпохи, ведь я простой капитан папской армии и вдобавок так молод.
— В самом деле, сударь, — произнес кардинал, — вам от силы двадцать шесть лет.
— Мне уже тридцать, монсеньер.
Ришелье рассмеялся.
— Сударь, — произнес он, — когда я был в Риме и папа Павел Пятый посвящал меня в епископы, он спросил, сколько мне лет; подобно вам, я прибавил себе два года: мне было всего лишь двадцать три, а я сказал, что мне двадцать пять. Папа посвятил меня в сан, но после посвящения я стал перед ним на колени и попросил отпущения грехов. Он удовлетворил мою просьбу; тогда я признался, что солгал, прибавив себе два года. Не угодно ли вам получить отпущение грехов?
— Я попрошу вас об этом, монсеньер, — ответил Мазарини со смехом, — в тот день, когда пожелаю стать епископом.
— Неужели вы собираетесь это сделать?
— Разве что в надежде стать когда-нибудь кардиналом, как ваше высокопреосвященство.
— С вашими покровителями это будет нетрудно.
— Кто сказал монсеньеру, что у меня есть покровители?
— Миссия, которая на вас возложена, ведь, как мне говорили, вы прибыли от имени кардинала Антонио Барберини.
— Во всяком случае, протекция не играет тут важной роли, ибо я пользуюсь покровительством не папы, а лишь его племянника.
— Обеспечьте мне покровительство любого из племянников его святейшества, и я готов уступить вам покровительство самого Урбана Восьмого.
— Но ведь вам известно, что думает его святейшество о своих племянниках.
— По-моему, как-то раз он говорил, что его старший племянник Франческо Барберини годен лишь на то, чтобы читать «Отче наш», а его брат Антонио, не имея прочих достоинств, отличался дурным запахом своей монашеской рясы, поэтому папа пожаловал ему кардинальскую мантию; наконец, последнему из них, Тадео, которого папа назначил главнокомандующим святого престола, подобало бы скорее держать в руках прялку, нежели шпагу…
— Ах, монсеньер, я не стану больше донимать вас вопросами — сказав, что дядя думает о своих племянниках, вы способны сообщить мне, что племянники думают о дяде…
— Разве милости, которыми щедро осыпает их Урбан Восьмой, не являются законным вознаграждением за то, с каким старанием они способствовали его избранию? Когда при первом голосовании будущему понтифику не хватило одного голоса, его племянники отправились к римской черни и с помощью денег возбудили ее негодование, так что простолюдины собрались под окнами замка Святого Ангела, где проходили выборы, и стали вопить: «Смерть и пожар или Барберини — в папы!»
Два кардинала, строившие Барберини козни, стремились любой ценой не допустить его на папский престол. В течение трех дней оба кардинала исчезли: одного из них якобы хватил удар, а другой умер от аневризмы; их заменили двое сторонников главного кандидата, и это принесло ему семь дополнительных голосов. Затем скончались еще два кардинала — ярых противника будущего первосвященника; поползли слухи об эпидемии, все стремились поскорее покинуть конклав, и Барберини получил пятнадцать голосов вместо тринадцати, которые ему требовались.
— Это была не слишком большая плата за те великие преобразования, к которым приступил Урбан Восьмой, как только он оказался на папском престоле, — заметил Мазарини.
— В самом деле, — сказал Ришелье, — папа запретил францисканским монахам носить сандалии и остроконечный капюшон, подобный капуцинскому; он запретил бывшим кармелитским монахам именовать себя монахами-реформатами. Кроме того, он причислил к лику блаженных двух изуверов-театинцев: Андреа Авелино и Гаэтано де Тьена, одного босоногого кармелита по имени Феличе Канталиче, одного духовидца — флорентийского кармелита Корсики, двух молодых фанатичек: Марию Магдалину Пацци и королеву Португалии Елизавету и, наконец, блаженного Рока с его собакой.
— Что ж, я вижу, что у вашего высокопреосвященства достоверные сведения о его святейшестве, его племянниках и всей римской курии.
— Как же вы, явно умный человек, можете состоять на жалованье у таких ничтожеств? — спросил Ришелье.
— Каждый устраивается как может, — отвечал Мазарини с лукавой улыбкой.
— Это правда, — согласился Ришелье, — а теперь, когда мы уделили достаточно внимания другим, поговорим о нас. Зачем вы ко мне пожаловали?
