Говоря это, он сбросил капюшон, и стала видна его голова, производившая на тех, кто видел ее в некоторых обстоятельствах, такой же эффект, как голова древней Медузы.
Настоятельница на мгновение застыла, парализованная не столько полученным отпором, сколько изумлением; потом с тем слепым повиновением, какое вызывали приказы Ришелье у тех, кому они были адресованы, взял подсвечник и пошла вперед, сказав:
— Следуйте за мной, монсеньер.
Ришелье пошел следом. Они вышли во двор.
Ночь была тихая, но холодная и мрачная; на темном небе светили звезды, и мерцание их указывало на близость зимних холодов.
Пламя свечи поднималось вертикально к небу, не чувствовалось ни малейшего дуновения ветра.
Свеча образовала вокруг капуцина и монахини круг света, перемещавшийся вместе с ними, поочередно освещая предметы, к которым они приближались, и погружая в тень те, что оставались позади.
Наконец стала различимой круглая постройка, похожа на арабское марабу; посредине, на высоте человеческой груди, виднелась квадратная черная дыра: это было окно. Подойдя ближе, можно было увидеть, что оно зарешечено, и прутья этой решетки расположены так близко, что меж ними едва проходит кулак.
— Здесь? — спросил кардинал.
— Здесь, — ответила настоятельница.
Когда они подошли ближе, кардиналу показалось, что он видит мертвенно-бледное лицо и две бледные руки вцепившиеся в прутья решетки; потом они исчезли в темноте этого склепа.
Кардинал приблизился первый и, несмотря на отвратительны запах, исходивший из этой могилы, в свою очередь прильнул к прутьям решетки, чтобы попытаться заглянуть внутрь.
Там царил такой мрак, что кардинал мог различить лишь два блестящих огонька, похожих на глаза дикого зверя.
Он отступил на шаг, взял из рук настоятельницы свечу и просунул ее сквозь решетку внутрь помещения.
Но воздух в нем был так смраден, плотен, так насыщен миазмами, что пламя свечи, оказавшись в нем, побледнело, уменьшилось и готово было угаснуть.
Кардинал вытащил свечу обратно; на свежем воздухе пламя вновь ожило.
Тогда, чтобы одновременно очистить воздух и осветить внутренность этого склепа, кардинал поджег бумагу с подписанным им приказом — теперь она была уже не нужна, коль скоро он открыл свое имя, — и бросил сквозь решетку пылающую бумагу.
Несмотря на спертый воздух, света на этот раз оказалось достаточно, чтобы кардинал смог увидеть у противоположной стены фигуру, сидящую на корточках, уперев локти в колени, а подбородок — в сжатые кулаки; женщина была совсем голой, если не считать обрывка ткани, покрывавшего ее от пояса до колен; на плечи ей падали волосы, и концы их стлались по влажным плитам пола.
Женщина была мертвенно-бледна, ужасна на вид; дрожа от холода, она смотрела впалыми, остановившимися, почти безумными глазами на монаха, явившегося к ней, в ее ночь.
При каждом выдохе из груди ее вырывались стоны, тяжелые, как дыхание агонизирующего. Боль была столь давней и постоянной, что жалобы превратились в монотонный и горестный хрип.
Кардинал, малочувствительный к чужой боли и даже к своей собственной, при этом зрелище содрогнулся всем телом и обратил грозный, упрекающий взгляд на настоятельницу. Та пробормотала:
— Таков был приказ.
— Чей приказ?
— Суда.
— Каков текст приговора?
— В нем говорилось, что Жаклина Ле Вуайе, именуемая маркизой де Коэтман, жена Исаака де Варенна, должна быть заточена в каменный мешок, куда никто не сможет проникнуть; питанием ей должны быть хлеб и вода.
Кардинал провел рукой по лбу.
Затем, приблизившись к зарешеченному окну и, следовательно, к каменному мешку, где вновь воцарилась тьма, он, обращаясь в ту сторону, где видел бледную фигуру, спросил:
— Это вы Жаклина Ле Вуайе, госпожа де Коэтман?
— Хлеба! Огня! Одежды! — откликнулась заключенная.
— Я спрашиваю, — повторил кардинал, — это вы Жаклина Ле Вуайе, госпожа де Коэтман?
— Я хочу есть! Мне холодно! — голос женщины сорвался на мучительное рыдание.
— Ответьте сначала на вопрос, который я задал, — настаивал кардинал.
— О, если я вам скажу что я — та, кого вы назвали, вы бросите меня умирать с голоду; вот уже два дня как обо мне забыли, несмотря на мои крики.
Кардинал вновь посмотрел на настоятельницу.
— Приказ! Приказ! — бормотала она.
— Приказ гласил: давать лишь хлеб и воду, — возразил кардинал, — а не оставлять ее умирать с голоду.
— Почему она так цепляется за жизнь? — спросила настоятельница.
Кардинал почувствовал, что с языка у него вот-вот сорвется богохульство.
Он перекрестился.
— Хорошо, — продолжал он, — вы мне скажете, от кого исходит приказ уморить ее, или, клянусь Господом, вы займете ее место в этом каменном мешке.
Затем кардинал обратился к несчастной, о которой все время шла речь:
— Если вы мне скажете, что вы действительно госпожа де Коэтман, если вы правдиво и искренне ответите на вопросы, что я вам задам, через час вы получите одежду, огонь и хлеб.
— Одежду! Огонь! Хлеб! — воскликнула пленница. — Чем вы клянетесь?
— Пятью ранами Господа нашего.
— Кто вы?
— Священник.
— Тогда я вам не верю; это священники и монахи мучают меня уже девять лет. Я не стану говорить.
— Но я был дворянином, перед тем как стать священником, — воскликнул кардинал, — и я клянусь вам честью дворянина!
— А что, по-вашему, — спросила заключенная, — ждет того, кто нарушит две этих клятвы?
— Он утратит честь в этом мире и будет проклят в мире ином.
— Ну что ж! — воскликнула она. — да, что бы ни случилось, я скажу все!
— И если я буду доволен тем, что вы скажете, то, помимо всего этого — хлеба, одежды, огня, — вы получите свободу.
— Свободу!! — вскричала несчастная, бросаясь к отверстию, и в нем показалось ее изможденное лицо. — да, я Жаклина Ле Вуайе, госпожа де Коэтман! Свобода! — еще громче выкрикнула она точно в приступе радостного безумия, разразившись смехом, но тем зловещим смехом, что заставляет содрогнуться, и сотрясая прутья решетки с силой, какую нельзя было предположить в этом немощном, исхудавшем теле. — Свобода! О, вы, значит, сам Господь наш Иисус Христос, говорящий мертвым:
«Встаньте и выйдите из могил ваших!»
— Сестра моя, — сказал кардинал, повернувшись к настоятельнице, — я забуду все, если через пять минут у меня будут инструменты, с помощью которых можно проделать в этом склепе достаточно большое отверстие, чтобы эта женщина могла выйти!
