Совет заседал вечером.
Он представлял собой собственное правительство Марии Медичи, состоящее из лиц, целиком ей преданных; председательствовал в нем кардинал де Берюль, членами были Вотье, маршал де Марийяк (его сделали маршалом, хотя он ни разу не побывал под огнем; кардинал в своих мемуарах неизменно называет его Марийяк Шпага за то, что, поссорившись во время игры в мяч с неким Кабошем и встретив его затем на дороге, он убил его, не дав времени защититься) и, наконец, его старший брат Марийяк, хранитель печатей, один из любовников г-жи де Фаржи. К этому совету в особо важных случаях добавляли своего рода почетных советников из числа наиболее известных военачальников и наиболее знатных сеньоров того времени; так случилось, что на совет, куда мы собираемся ввести наших читателей, были приглашены герцог Ангулемский, герцог де Гиз, герцог де Бельгард и маршал де Бассомпьер.
Месье некоторое время назад вернулся в совет, откуда он вышел в связи с процессом Шале. Король появлялся на заседаниях, когда считал, что вопрос достаточно важен и требует его присутствия.
Принятые советом решения, как мы говорили, докладывались королю; он одобрял, не одобрял или даже полностью изменял то, что было принято.
Кардинал де Ришелье (он фактически уже стал первым министром по силе своего гения, но получил это звание и абсолютную власть только через год после событий, о которых мы рассказываем) располагал в совете лишь своим голосом, но почти всегда склонял короля к своему мнению; его поддерживали обычно оба Марийяка, герцог де Гиз, герцог Ангулемский и иногда маршал де Бассомпьер; против неизменно были королева-мать, Вотье, кардинал де Берюль и два-три участника заседания, пассивно повиновавшиеся знакам Марии Медичи — отрицания или одобрения.
В этот вечер Месье под предлогом ссоры с королевой-матерью заявил, что он не будет присутствовать на совете; но это обстоятельство, благодаря тому, что интересы принца взялась представлять Мария Медичи, лишь усилило его позиции.
Совет был назначен на восемь часов вечера.
В четверть девятого все участники заседания были на месте и стояли перед сидящей Марией Медичи.
В половине девятого король поклонился матери, вставшей при его появлении, поцеловал ей руку, уселся рядом с нею в кресло, стоящее немного выше, надел шляпу и произнес сакраментальные слова:
— Садитесь, господа.
Члены правительства и почетные советники уселись вокруг стола на табуретах, приготовленных по числу участников.
Король обвел взглядом стол, поочередно разглядывая присутствующих, затем меланхоличным, лишенным звучности голосом, каким разговаривал обычно, спросил:
— Я не вижу моего брата Месье; где он?
— Он проявил неповиновение вашей воле и, без сомнения, не осмелится появиться перед нами. Угодно вам, чтобы заседание проходило без него?
Король молча сделал утвердительный знак.
Затем он обратился не только к членам совета, но и к дворянам, приглашенным сообщить свое мнение по обсуждаемому вопросу.
— Господа, — сказал он, — вы знаете, о чем идет сегодня речь. Следует выяснить, должны ли мы заставить сиять осаду Казаля, прийти на помощь Мантуе, чтобы подкрепить поддерживаемые нами требования герцога Неверского и прекратить посягательства герцога Савойского на Монферрат. Хотя объявление мира и войны — королевское право, мы, прежде чем принять решение, желаем прибегнуть к вашему просвещенному мнению, нисколько не опасаясь, что наше право потерпит ущерб от советов, которых мы у вас просим. Слово нашему министру господину кардиналу де Ришелье, он изложит нам состояние дел.
Ришелье, встав, поклонился королю и королеве.
— Изложение будет кратким, — сказал он. — Герцог Винченцо Гонзага, умирая, завещал все свои права на герцогство Мантую герцогу Неверскому, дяде трех последних государей этого герцогства, которые скончались, не оставив мужского потомства. Герцог Савойский Надеялся женить одного из своих сыновей на наследнице Монферрата и Мантуи, создав себе таким образом второстепенное итальянское государство, что было постоянной целью его честолюбивых устремлений и часто заставляло нарушать обещания, данные им Франции. Поэтому министр его величества короля Людовика Тринадцатого счел политически правильным поддержать вступление француза на престол Мантуи и Монферрата, приобретя тем самым ревностного сторонника среди ломбардских государств; учитывая наш союз с папой римским и венецианцами, это обеспечило бы нам решительный перевес в итальянских делах и, наоборот, нейтрализовало бы влияние Испании и Австрии. Имея в виду эту цель, министр его величества и действовал до настоящего времени. Чтобы подготовить пути для нынешней кампании, он несколько месяцев назад послал первую армию; из-за ошибки маршала де Креки — ошибки, которую можно считать почти изменой, — она была не разбита герцогом Савойским, как поспешили объявить враги Франции, а лишена самого необходимого: пехотинцы и кавалеристы — съестных припасов, кони — фуража; в результате она рассеялась, растаяла, если можно так выразиться, от дуновения голода. Но, поскольку политика была определена и враждебные действия начаты, следовало лишь дождаться благоприятного часа, чтобы продолжить начатое. Такой час, по мнению министра его величества, наступил: взятие Ла-Рошели позволяет нам распоряжаться нашей армией и нашим флотом. Таким образом, вашим величествам предстоит решить вопрос: начинать или не начинать войну, а если начинать, то делать это немедленно или подождать? Министр его величества, являющийся сторонником войны, и войны немедленной, готов выслушать возражения, если таковые последуют.
И, поклонившись королю и королеве Марии, кардинал сел, передав слово своим противникам, вернее противник — кардиналу де Берюлю.
Тот, заранее зная, что отвечать министру будет он, вопросительно взглянул на королеву-мать и после ее поощрительного знака поднялся, поклонился их величествам и сказал:
— Замысел вести войну в Италии, несмотря на кажущиеся убедительными доводы, приведенные господином кардиналом де Ришелье, представляется нам не только опасным, но неисполнимым. Почти вся Германия подчинена императору Фердинанду; она поставит ему неисчислимые армии, с какими вооруженные силы Франции не могут сравниться. Со своей стороны, его величество Филипп Четвертый, августейший брат королевы, найдет в рудниках Нового Света достаточно сокровищ, чтобы оплатить армии столь же многочисленные, как у древних персидских царей. В это время, вместо того чтобы думать об Италии, император занят лишь тем, чтобы подавить протестантов и вырвать из их рук епископства, монастыри и иные церковные имущества, которыми те незаконно завладели. С какой стати Франции, старшей дочери Церкви, противиться этому столь благородному и столь христианскому делу? Не лучше ли, наоборот, королю поддержать его и окончательно истребить ересь во Франции, пока император и испанский король трудятся над тем, чтобы победить ее в Германии и Нидерландах? Во исполнение химерических замыслов, прямо противоположных благу Церкви, господин де Ришелье ведет переговоры о мире с Англией и допускает мысль о союзе с еретическими государствами, что может навсегда запятнать славу его величества. Вместо того чтобы заключать мир с Англией, разве не можем мы, наоборот, надеяться, что, продолжая войну против короля Карла Первого, в конце концов заставим его дать Франции удовлетворение, призвав обратно придворных дам и слуг королевы, столь недостойно изгнанных в нарушение обязательств торжественного договора, и прекратить преследования английских католиков? Откуда мы знаем, что Господу не угодно восстановить истинную веру в Англии, когда ересь будет истреблена во Франции, в Германии и в Нидерландах? В убеждении, что я говорил в интересах Франции и трона, повергаю мое скромное мнение к стопам их величеств.
