Сэр Чарлз не ошибался: мне стоило лишь спросить, где дом сэра Уильяма Гамильтона, и мне тотчас его показали.
На пороге особняка я почувствовала, что мои колени слабеют, и прислонилась к стене, стараясь собраться с силами.
Его милость был у себя.
Лакей, встретивший меня у входа, осведомился, кто я, чтобы доложить своему господину о моем приходе. Но я боялась, что при одном этом имени двери передо мной закроются, и потому отвечала так:
— Просто скажите сэру Уильяму, что молодая дама просит принять ее.
Хотя мне шел уже двадцать пятый год, я выглядела такой юной, что лакей, не желая признать меня молодой дамой, возвестил о приходе какой-то девушки. Потом до меня донесся голос сэра Уильма:
— Просите.
Я прижала руку к сердцу, стараясь унять его мучительное биение и чувствуя, что мне не хватает воздуха.
Лакей возвратился, распахнул дверь и пригласил меня войти.
Сэр Уильям сидел за столом, правя корректуру своего труда под названием «Заметки о Везувии».
Я остановилась в дверях, ожидая, когда он поднимет голову.
Заметив меня, он на мгновение замер в неподвижности, глядя мне в лицо, потом поднялся и сделал шаг навстречу:
— Что вам угодно, прелестное дитя? — спросил он.
Голос изменил мне, я смогла только шагнуть к нему и, почти лишаясь чувств, упала на ковер.
Видя мою бледность и то, как меня колотит дрожь, он позвонил, призывая на помощь. Вошел лакей.
— Ей плохо! — закричал сэр Уильям, — Вы же видите, ей совсем плохо! Идите сюда, помогите мне!
Вдвоем они перенесли меня на канапе. При этом моя шляпа упала, и из-под нее хлынула волна волос.
Если бы я подстроила это нарочно из кокетства, и тогда не могло бы получиться лучше: у меня были несравненные волосы.
— Соль! Принесите нюхательную соль! — приказал сэр Уильям.
Лакей принес флакон, и лорд, присев возле меня и прислонив мою голову к своему плечу, поднес его к моему лицу.
Я открыла глаза, которые до последней минуты оставляла закрытыми не столько от слабости, сколько от страха.
— Ах, милорд, вы так добры! — прошептала я и соскользнула к его ногам.
Он смотрел на меня с возрастающим изумлением.
— Должно быть, мисс, вы собираетесь просить меня о чем-то неисполнимом, — сказал он, — если вы настолько сомневаетесь в моем согласии.
Я закрыла лицо руками и разрыдалась.
— О милорд, милорд, — проговорила я, не поднимая головы, — если бы вы только знали, кто перед вами!
— Так кто же вы?
— Та, что ненавистна вам более, чем кто-либо другой в этом мире, милорд.
— Я ни к кому не питаю ненависти, мисс, — возразил сэр Уильям.
— В таком случае я та, кого вы считаете самой презренной.
Он положил руку мне на голову и приподнял ее.
— Эмма Лайонна, — пробормотала я.
— Но это невозможно! — воскликнул он, отшатываясь. — Невозможно!
— Почему же, милорд?
— Немыслимо, чтобы это лицо было лицо падшей женщины!
— Ваш племянник, человек со столь благородным сердцем, никогда не сделал бы своей избранницей падшую женщину.
— Но как быть со всем тем, что я слышал о вас? Правда это или сплошные хитросплетения лжи?
— А что именно говорили вашей милости? Я готова со всей искренностью ответить на любые вопросы. Для того, кто оказался в моем положении, искренность — первейшая из добродетелей.
— Мне говорили, что ваша мать была служанкой на ферме, а вы сами пасли овец…
— Это правда, милорд.
— Потом вы стали прислугой в маленьком провинциальном городке…
— И это правда.
— Еще я слышал, что, приехав в Лондон, вы нашли приют в доме одного славного доктора, мистера Хоардена, который устроил вас на работу в ювелирный магазин, но ваши дурные наклонности вскоре побудили вас отказаться от этой скромной судьбы.
— Это также правда.
— Но дальше, конечно, начинается клевета: мне говорили, будто вы сделались любовницей сэра Джона Пейна, потом сэра Гарри Фезерсона…
Ни слова не говоря, я кивнула, признаваясь в истинности всего, что было им сказано.
— Потом вы продолжали опускаться все ниже: стали сообщницей шарлатана Грехема, любовницей Ромни и, наконец, сошлись с моим племянником, которому, как меня уверяли, вы согласились уступить только с условием, что он женится на вас, притом вынудили подписать брачное обещание и таким образом держите моего племянника теперь в рабстве наперекор его воле.
— Я прошу вашу милость дать мне десять минут, чтобы оправдаться, — отвечала я.
И поднявшись, бросилась вон из комнаты.
— Куда вы? — закричал сэр Уильям. — Подождите!
— Я вернусь, милорд.
Как на крыльях, я сбежала по лестнице и, вскочив в проходивший мимо фиакр, крикнула:
— На Кавендиш-сквер!
Пять минут спустя я уже вбегала к Ромни.
Мне посчастливилось: он был дома.
— Брачное обещание лорда Гринвилла! — закричала я. — Дорогой Ромни, отдайте мне его!
— Да что с вами такое, милая Эмма? Вы вне себя.
— Не важно… Это обещание, оно мне нужно… Умоляю, скорее! Скорее!
Ромни бросился к шкафу, открыл уже известный мне ящичек и достал бумагу, подписанную лордом Гринвиллом.
— Возьмите, — сказал он. — Но может быть, вы все же посоветуетесь со мной, прежде чем что-то предпринимать?
— В том, что касается столь тонких материй, милый Ромни, советоваться можно только с собственной совестью. Благодарю вас.
Выбежав из комнаты, я поспешила к фиакру и велела отвезти меня на Флит-стрит. Поднявшись по лестнице с той же быстротой, с какою только что спустилась, я увидела сэра Уильяма: в раздумье он прохаживался по комнате большими шагами.
Не давая лорду времени на расспросы, я протянула ему брачное обещание сэра Чарлза.
— Что это такое? — спросил он.
— Пусть ваша милость соблаговолит прочесть.
И сэр Уильям прочел:
«Клянусь честью, что по достижении мною совершеннолетия сделаю мисс Эмму Лайонну своей супругой; если я не сдержу своего обещания, согласен, чтобы все считали меня недостойным называться джентльменом.
Лорд Гринвилл.
1 мая 1783 года».
— Ну и что же? — сказал он. — Я и так знал, что это обещание существует.
— Вы ошибаетесь, милорд, — возразила я, — его больше нет.
