И, подойдя к камину, я бросила бумагу в огонь, который тотчас пожрал ее.
— Что вы сделали? — спросил сэр Уильям.
— Ничто больше не связывает вашего племянника, милорд, — отвечала я. — Он свободен, теперь вам остается только убедить его меня покинуть.
И не сказав более ни слова, я вышла из комнаты, не оглянулась, хотя он звал меня, и отправилась домой.
Сэр Чарлз ждал меня в крайней тревоге.
— Ну скажите же, — спросил он, как только я вошла с разгоревшимся от быстрой ходьбы и перенесенных волнений лицом, — что там произошло?
Я во всех подробностях описала ему свою встречу с его дядюшкой.
— Стало быть, вы сожгли мое брачное обещание?
— Да, сэр Чарлз, теперь вы свободны.
— Это только значит, дорогая Эмма, что мой долг перед вами, прежде записанный, стал по отношению к вам долгом чести. Вот и вся разница.
— Послушайте, сэр Чарлз, — сказала я, — здесь есть над чем поразмыслить. Сейчас наступил самый решающий миг, от него зависит ваша судьба. Если сейчас вы расстанетесь со мной, не только свет одобрит вас, но будущность ваша тотчас окажется обеспечена, вы вступите во владение своим состоянием, тогда как, напротив, если вы станете упорствовать и не покинете меня, общество вас осудит, а дядюшка лишит наследства. Если исходить из денежных соображений, вы никак не можете со мной остаться, я же в материальном отношении могу без вас обойтись. Разбогатев, вы вернете мне десять тысяч фунтов, которые мы растратили вместе, и сможете добиться от дядюшки, чтобы он обеспечил наших детей, таким образом, мы все сможем жить в достатке. Если же вы останетесь бедняком, мои дети и я тоже будем бедны, и неизбежно наступит день, когда вы раскаетесь в своем самопожертвовании, а наши дети станут меня упрекать, что по моей вине они остались ни с чем.
— Довольно, Эмма, довольно! — вскричал сэр Чарлз, прижимая меня к себе, словно боялся, что меня вырвут из его объятий. — Пусть будет все что Господу угодно, но никакая человеческая власть не в силах разлучить нас!
Вдруг он вскрикнул. Я оставила дверь открытой, и его дядюшка, который вошел не замеченный нами, запретив слуге объявить о своем визите, стоял на пороге. Итак, он слышал все только что сказанное между нами.
— Дядюшка! — воскликнул сэр Чарлз, отступая в смущении.
Я же обратилась к лорду Гамильтону:
— Как видите, милорд, я сделала все, что от меня зависело. Не моя вина, если я не преуспела.
— Оставьте-ка меня наедине с этой молодой женщиной, сударь, — сказал сэр Уильям сэру Чарлзу.
Сэр Чарлз отвесил почтительный поклон и удалился.
Сэр Уильям Гамильтон подошел ко мне и протянул руку:
— Я вами доволен, мисс, и надеюсь, что вы будете и далее проявлять настойчивость в своих попытках вразумить его.
— Прошу прощения, милорд, — возразила я, — но, как видите, я не нуждаюсь в том, чтобы вы поддерживали меня вашими советами. Надеюсь, что мне хватит советов моей собственной совести.
— Отлично! Но, как вы только что говорили этому молодому безумцу, у вас ведь есть дети.
— Это другое дело, и мой материнский долг напомнить, что они нуждаются в вашем внимании.
— Насколько я понял, мой племянник задолжал вам десять тысяч фунтов стерлингов.
— Возможно, милорд, но это касается только его и меня.
— Если мой племянник согласится покинуть вас, я готов утроить эту сумму.
— Я не отдаю в рост ни мои деньги, ни мою любовь.
— Но что вы будете делать с двумя или тремя сотнями фунтов ренты?
— Попробую использовать мои таланты.
— Будете давать уроки?
— Почему бы и нет?
— Уроки чего?
— Французского или итальянского языка.
— Вы говорите по-французски и по-итальянски?
— Да.
Тогда сэр Уильям обратился ко мне со словами сначала на одном, потом на другом из названных языков. Я отвечала достаточно правильно, так как он, видимо, был удовлетворен.
— Вы еще и музыкантша, не так ли? Я вижу здесь фортепьяно и арфу.
— Да, я играю на этих инструментах.
— Вы не сочтете нескромным, если я попрошу вас что-нибудь сыграть?
— Вы вправе приказывать, милорд.
— А если, вместо того чтобы приказывать, я попрошу вас об этом?
— В таком случае вы, может быть, будете снисходительны, если я вам спою одну вещь, очень близкую моему нынешнему душевному состоянию.
— Пойте что вам угодно; каков бы ни был ваш выбор, я послушаю с удовольствием.
Должна признаться, что в ту минуту я уже была не совсем чужда ухищрений кокетства. Поскольку я не могла угадать побуждений, заставивших сэра Уильяма задавать мне все эти вопросы, то не увидела в них ничего, кроме бесчувственности и эгоизма, и была возмущена жестокостью обращенной ко мне просьбы — не мог же он не понимать, каково мне петь, находясь в подобной ситуации! И уж если нельзя было отказаться, я хотела, по крайней мере, извлечь из этой своей вынужденной покорности как можно больше пользы для нашей любви.
Призвав на помощь всю ту редкостную мимическую выразительность, какой одарила меня природа, я присела перед арфой, прислонившись к ней лбом, мои распущенные волосы разметались по плечам, пальцы, пробежав по струнам, извлекли из них несколько скорбных аккордов, и я, словно Дездемона, поникнув под бременем безутешной тоски, запела душераздирающую балладу об иве:
Несчастная крошка в слезах под кустом
Сидела одна у обрыва.
Затянемте ивушку, иву споем,
Ох, ива, зеленая ива.
[17]
На званых вечерах у сэра Гарри и у Ромни мне не однажды случалось исполнять эту балладу, полную поэтической жалобы, и всегда она имела громадный успех, но на этот раз я пела как никогда выразительно, ведь и моя душа была истерзана печалью.
Сделав паузу между первым и вторым куплетом, я прислушалась, но не уловила даже дыхания сэра Уильяма: вся его душа была прикована к словам моей песни.
Я продолжала:
У ног сиротинки плескался ручей.
Ох, ива, зеленая ива.
И камни смягчались от жалости к ней.
Ох, ива, зеленая ива.
Тут я остановилась, как бы давая понять, что сэр Уильям уже получил достаточное доказательство моих способностей к мимической игре, пению и музицированию. Но он взмолился:
— О, заклинаю вас, продолжайте!
И я вновь запела:
Обиды его помяну я добром.
Ох, ива, зеленая ива.
