На следующий день мне никак не захотелось пропустить очередной сеанс у Ромни: я спешила увидеть лицо друга, чувствуя, что вчера передо мной теснились лишь маски.
Когда я пришла, мне сказали, что он отлучился по неотложному делу, а меня просил простить его и дождаться.
Сэр Уильям, у которого на это утро были назначены еще дела, сел в карету, а меня оставил у Ромни.
Я ждала с крайним нетерпением: у меня были новости, чтобы рассказать их другу, и я полагала, что ему тоже есть о чем мне поведать.
Поэтому, когда я услышала его шаги, когда узнала его голос в комнате рядом с мастерской, наконец, когда увидела, что дверь открывается, я бросилась к нему и засыпала вопросами.
— Что? Как? Говорите же!
Вероятно, и в его душе происходило нечто подобное тому, что волновало меня: как ни маловразумительны были мои восклицания, он ответил именно на те вопросы, которыми была занята моя голова.
— Что ж, — сказал он, — вы вчера имели бешеный успех! Я сегодня утром объехал весь город, собирая новости насчет вас, и всюду встречал разъяренных женщин. Похоже, вы были просто волшебно-хороши! Мне рассказывали, что три герцогини от зависти даже занемогли, другие, видя, как король подводит вас к креслу, а принц Уэльский беседует с вами, кусали себе пальцы от злости и едва не пришли в исступление. Я только что делал набросок для портрета леди Крейвен, доброй англичанки старого закала, которая совсем недавно развелась с лордом Крейвеном после четырнадцати лет супружества. Она там была и от души смеялась, глядя, какие мины они корчили при виде вас. Я не скрыл от нее, что надеюсь застать вас у себя, и она мне сказала очень просто: «Передайте ей мои поздравления и скажите, что она самое прекрасное создание из всех, что я когда-либо видела».
Я схватила Ромни за руку и сжала ее изо всех сил. Я умирала от желания броситься ему на шею. От его слов все мое существо до самого мозга костей наполнилось божественным чувством удовлетворенной мстительности.
На следующий день во всех газетах появились сообщения о придворном бале. Некоторые из них не щадили меня, но какая разница! Все равно я выиграла у королевы Неаполя.
На седьмой день мой портрет был закончен. Однако, поскольку из-за восточных аксессуаров, которыми окружил меня художник, это более походило на картину, чем на портрет, сэр Уильям, впрочем восхищенный талантом, с каким он был выполнен, попросил Ромни простереть свою любезность до того, чтобы снова взяться за работу и создать еще один портрет, настолько же непритязательный, насколько первый был полон изысков.
Ромни ничего лучшего и не желал; он утверждал, что работать над моими портретами ему так приятно, что он хотел бы никогда не иметь иной модели.
Второй портрет был начат в тот же день, когда Ромни закончил первый. Новый был прост, в настоящей греческой манере.
Я была изображена лицом к зрителю, с непокрытой головой, чуть склоненной к правому плечу; длинные волосы, распущенные и развевающиеся, падали мне на грудь, полуприкрытую муслиновой туникой; на плечи была наброшена накидка из алого кашемира; моим единственным украшением был золотой пояс с чеканкой в арабском духе, в который была вделана камея с изображением сэра Уильяма Гамильтона.
Второй портрет, на мой взгляд, даже превосходивший первый, был закончен за пять дней; это тот самый, что сэр Уильям подарил лорду Нельсону, потом он висел в каюте «Громоносного», а после его смерти был мне возвращен. Ныне, в жалкой хижине, где я пишу эти воспоминания, этот портрет висит рядом с изображением Нельсона. В дни моей бедности мне предлагали до двенадцати тысяч франков за эти два портрета, но я никогда не соглашусь с ними расстаться: они будут приданым моей Горации.
Во время нашего пребывания в Лондоне сэр Уильям дал несколько званых вечеров, куда была приглашена вся столичная знать. Некоторые дамы, сочтя уместным принять стыдливую позу и обходить меня стороной как зачумленную, не пожелали почтить эти вечера своим присутствием, но ни одной молодой красивой аристократки среди них не нашлось. По настоянию сэра Уильяма на двух из этих приемов я продемонстрировала свой артистический талант: в первом случае прочла монолог Джульетты, во втором спела арию Нины, сопроводив ее мимической игрой.
В тот вечер всеобщий энтузиазм был особенно пылким. В частности, Ромни был прямо вне себя от восторга.
На следующий день он так писал одному из своих друзей:
«В предыдущем письме я, кажется, сообщал тебе, что приглашен на обед к сэру Уильяму и его жене. В тот вечер несколько персон из нашего великосветского общества собрались послушать, как поет леди Гамильтон. В серьезных ролях она так же хороша, как в комических, и вызвала всеобщее восхищение как своим талантом, так и грацией. Но ее Нина превзошла все, что только можно вообразить, и я уверен, что никто бы не смог вложить в эту роль больше огня души. Присутствующие буквально задыхались от избытка чувств, так ее игра была проста, величава, исполнена священного ужаса и возвышенной патетики».
Два моих портрета были чрезвычайно тщательно упакованы, и сэр Уильям, не пожелав расстаться с тем, что он именовал своим сокровищем, устроил так, чтобы они отправились в дорогу вместе с нами.
Мы покинули Лондон 20 апреля. Сэру Уильяму хотелось возвратиться домой через Париж. Англия, которой вскоре предстояло вступить в столь жестокую войну с Францией, была еще в мире с ней, и ничто не препятствовало сэру Уильяму исполнить свою фантазию.
В Париж мы приехали 26-го, как раз вовремя, чтобы увидеть бунт, так что, можно сказать, нас обслужили сверх желаемого. То был бунт Сент-Антуанского предместья.
Сэр Уильям приложил все возможные усилия, чтобы успеть к открытию заседания Генеральных штатов, которое должно было состояться 27 апреля. Но по прибытии он узнал, что все перенесено на 4 мая.
Итак, вместо открытия Генеральных штатов мы стали свидетелями поджогов и грабежей складов Ревельона.
Как зрителям этого спектакля нам достались лучшие места. Должно быть, еще накануне стало известно, что ожидаются события, так как вечером сэр Уильям сказал мне, что получил разрешение посетить Бастилию.
Мы решили воспользоваться им завтра же.
Чем ближе мы подъезжали к Бастилии, тем гуще была уличная толпа. Нам даже показалось, что мы никогда не проберемся с нашим экипажем к воротам крепости.
Наконец нам это все же удалось, хотя пришлось выслушать много свиста и брани. Мне показалось, что французский народ очень изменился с тех пор, как я была здесь в первый раз.
Господин де Лонэ, предупрежденный о том, что английский посол с супругой намерен посетить Бастилию, уже ждал нас, чтобы лично почтить важных гостей в стенах королевской крепости.
Он начал с того, что осведомился, не угодно ли нам поглядеть на узников, по крайней мере на тех из них, кого ему разрешено нам показать. Я в ответ поинтересовалась, допустима ли с моей стороны просьба об освобождении некоторых из этих несчастных. Однако господин де Лонэ отвечал, что он не вправе заходить так далеко в своей любезности.
