— Не проси, Бобби. Даже и не мечтай (“Даже и не мечтай” —
одно из ее постоянных присловий). Я на этой неделе получила тонну счетов, не
меньше, так что убери из глаз долларовые знаки.
Не получала она тонны счетов, вот в чем было дело. На этой
неделе не получала. Бобби видел и счет за электричество, и чек за квартплату в
конверте с надписью “мр. Монтелеоне” еще в прошлую среду. И она не могла
сослаться на то, что ему скоро понадобится новая одежда — ведь учебный год
кончается, а не начинается, а за последнее время он денег не просил — только
пять долларов — квартальный взнос в Стерлинг-Хаус, а она и из-за них озлилась,
хотя знает, что они покрывают и бассейн, и бейсбол Волков и Львов плюс
страховка. Будь это не его мама, он бы подумал, что она жмотничает. Но сказать
ей он ничего не мог — заговоришь о деньгах, и она сразу упрется, а на любое
возражение, когда речь идет о деньгах, хоть о самых пустяках, она начинает истерически
кричать. И становится очень страшной.
— Все в порядке, мам, — улыбнулся Бобби. Она улыбнулась в
ответ, а потом кивнула на банку с “Вело-фондом”.
— А почему бы тебе не занять оттуда чуточку? Побалуй себя. Я
тебя не выдам, а ты потом вернешь.
Он удержал улыбку на губах, но с трудом. Как легко она это
сказала, даже не подумав, в какую ярость пришла бы, если бы Бобби попробовал
занять чуточку из денег за электричество или за телефон, или из тех, которые
она откладывает на покупку своих “рабочих костюмов”, — для того, чтобы закусить
в “Колонии” парой сосисок и, может быть, куском пирога “а ля мод” <Модный
(фр.).>. Если бы весело сказать, что не выдаст ее, а она потом вернет. Да
уж, конечно! И получить затрещину.
***
К тому времени, когда он вошел в парк, обида Бобби почти
прошла и словечко “жмотничать” исчезло из его мыслей. День был чудесный, а у
него с собой потрясная книга — разве можно таить обиды и злиться, когда тебе
так подфартило? Он нашел скамейку в укромном уголке и открыл “Повелителя мух”.
Книжку надо дочитать сегодня, надо узнать, как все кончится.
Последние сорок страниц заняли час, и на протяжении этого
часа он не замечал ничего вокруг. Когда он наконец закрыл книжку, то увидел,
что колени у него усыпаны чем-то вроде белых цветочков. Полно их было и у него
в волосах — он даже не заметил, что сидел в метели яблоневых лепестков.
Он смахнул лепестки, глядя на площадку для игр: ребята там балансировали
и качались и били по мячу, привязанному к столбу. Хохотали, гонялись друг за
другом, валились на траву. Неужели вот такие ребята способны расхаживать
нагишом и молиться разлагающейся свиной голове? До чего соблазнительно было
отбросить все это, как выдумки взрослого, который не любит детей (Бобби знал,
что таких очень много), но тут он посмотрел на песочницу и увидел, что сидящий
в ней малыш рыдает так, будто у него сердце разрывается, а рядом сидит
мальчишка постарше и беззаботно играет с самосвальчи-ком, который вырвал у
своего приятеля.
А конец книги — счастливый или нет? Какой бы психованной
такая мысль ни показалась ему месяц назад, Бобби не мог решить. Сколько книг он
ни прочел за свою жизнь, он всегда знал, хороший у нее конец или плохой,
счастливый или грустный. Тед наверняка знает. Он спросит у Теда.
Бобби все еще сидел на скамейке под яблонями, когда через
четверть часа в парк влетел Салл и сразу его увидел.
— Вот ты где, старый сукин сын! — воскликнул Салл. — Я зашел
к тебе, и твоя мама сказала, что ты либо тут, либо в Стерлинг-Хаусе. Так ты
наконец дочитал эту книжку?
— Угу.
— Хорошая?
— Угу.
Эс-Джей мотнул головой.
— Мне еще ни разу не попадалась стоящая книжка, но поверю
тебе на слово.
— Как концерт? Салл пожал плечами.
— Мы дудели, пока все не разошлись, так что прошло вроде бы
неплохо — во всяком случае, для нас. И угадай, кто выиграл неделю в лагере
“Виннивинья”?
Лагерь “Винни” для мальчиков и девочек, принадлежащий
Ассоциации молодых христиан, находился на озере Джордж в лесах к северу от
Мэнсфилда. Каждый год ХОК — Харвичский общественный комитет устраивал
жеребьевку, и выигравший отправлялся туда на неделю.
Бобби стало завидно.
— Быть не может! Салл-Джон ухмыльнулся.
— Угу, приятель! Семьдесят фамилий в шляпе, то есть, может,
и больше, а старый лысый сукин сын мистер Кафлин вытаскивает Джона Л. Салливана
Младшего, Броуд-стрит, девяносто три. Мама чуть не обмочилась.
— Когда поедешь?
— Через две недели после начала каникул. Мама попробует
взять на тогда же свой недельный отпуск, чтобы съездить повидать бабку с дедом
в Висконсине. На Большом Сером Псе.
"Большим Каном” были летние каникулы, “Большим Шоу” был
Эд Салливан по телику в воскресенье вечером, а “Большим Серым Псом” был,
естественно, междугородный автобус “Грейхаунд” — серая гончая. Вокзал был чуть
дальше по улице за “Эшеровским Ампиром” и закусочной “Колония”.
— А ты бы не хотел поехать с ней в Висконсин? — спросил
Бобби, испытывая нехорошее желание чуточку испортить радость друга, которому
так повезло.
— Неплохо бы, да только пострелять из лука в лагере
интереснее. — Он обнял Бобби за плечи. — Жаль только, что ты со мной не
поедешь, сукин ты читалыцик.
Теперь Бобби ощутил себя подлюгой. Он покосился на
“Повелителя мух” и понял, что очень скоро перечитает его. Может, в начале
августа, если все успеет надоесть (к августу так обычно и случалось, как ни
трудно было поверить этому в мае). Потом он посмотрел на Салл-Джона, улыбнулся
и обнял Эс-Джея за плечи.
— Везучий ты, мышонок!
— Зовите меня просто Микки, — согласился Салл-Джон. Они
немного посидели на скамейке, обнявшись, в вихрях яблоневых лепестков, глядя,
как играют малыши. Потом Салл сказал, что идет на дневной сеанс в “Ампире” и
надо поторопиться, не то он опоздает к началу.
— Почему бы и тебе не пойти, Бобборино? “Черный скорпион” —
куда ни обернешься, монстров не оберешься.
— Не могу. Я на мели, — сказал Бобби. Что было правдой
(если, конечно, не считать семи долларов в “Велофонде”), но вообще сегодня ему
в кино не хотелось, хотя он слышал, как в школе один парень говорил, что
“Черный скорпион” — это класс: убивая людей, скорпионы протыкали их жалами
насквозь и, кроме того, стерли Мехико в порошок.
А хотелось Бобби вернуться домой и обсудить с Тедом
“Повелителя мух”.
— На мели, — грустно повторил Салл. — Печально, Джек. Я бы
заплатил за тебя, да только у меня всего-навсего тридцать семь центов.
