— Тебя исключат, — сказал он.
Вновь я подумал, что между Натом и Кэрол есть что-то
жутковато общее, почти две стороны одной медали — мужская и женская. Я выдавил
улыбку, но Нат не улыбнулся в ответ. Лицо у него было маленькое, бледное,
осунувшееся. Идеальное лицо янки. Увидите тощего типчика, который всегда
обгорает, а не загорает, чьи понятия об элегантности включают галстук-шнурочек
и щедрую дозу “Вайтейлиса” в волосах — типчика, который по виду ни разу толком
не посрал за три года, — так типчик этот почти наверняка родился и вырос к
северу от Уайт-Ривер, Нью-Хэмпшир. А на смертном одре его последними словами
почти наверняка будут: “Клюквенный соус”.
— Не-а, — сказал я. — Не дергайся, Натти. Все в норме.
— Тебя исключат, — повторил он. Его щеки заливала тусклая
кирпично-красная краска. — Вы со Скипом лучшие ребята, каких я знаю. В школе
никого на вас похожего не было, то есть в моей школе, а вас исключат, и так это
глупо!
— Никто меня не исключит, — сказал я.., но с прошлого вечера
я допускал мысль, что это возможно. Я не просто “сползал” в опасную ситуацию, я
уже по уши увяз в ней. — И Скипа тоже. Все под контролем.
— Мир летит в тартарары, а вас двоих исключат из-за
“червей”! Из-за дурацкой хреновой карточной игры!
Прежде чем я успел что-нибудь сказать, он ушел. Отправился
на север насладиться индейкой с начинкой по рецепту его мамы. А может быть, и
исчерпывающей ручной работой Синди сквозь брюки. А почему бы и нет? Это же День
Благодарения.
Глава 26
Я не читаю свои гороскопы, редко смотрю “Икс-файлы”, ни разу
не звонил “Друзьям парапсихологии”, и тем не менее я верю, что мы все иногда
заглядываем в будущее. И когда я днем затормозил перед Франклин-Холлом в
стареньком “универсале” моего брата, я вдруг почувствовал: она уже уехала.
Я вошел. Вестибюль, в котором обычно сидели в пластмассовых
креслах восемь-девять ожидающих джентльменов, выглядел странно пустынным.
Уборщица в синем халате пылесосила ковер машинной работы. Девочка за справочным
столом читала журнал и слушала радио. Не более и не менее, как “? и
Мистерианс”. Плачь, плачь, плачь, детка, 96 слез.
— Пит Рили к Кэрол Гербер, — сказал я. — Вы ее не вызовете?
Она подняла голову, отложила журнал и одарила меня ласковым, сочувственным
взглядом. Это был взгляд врача, который должен сказать вам: “Э.., сожалею..,
опухоль неоперабельна. Не повезло, дружище. Налаживайте-ка отношения с
Иисусом”.
— Кэрол сказала, что ей надо уехать раньше. Она поехала в
Дерри на скоростном “Черном медведе”. Но она предупредила меня, что вы придете,
и попросила передать вам вот это.
Она протянула мне конверт с моей фамилией, написанной
поперек. Я поблагодарил ее и вышел из Франклина с конвертом в руке. Я прошел по
дорожке и несколько секунд постоял у моей машины, глядя на Холиоук, легендарный
Дворец Прерий и приют похабного человечка-сосиски. Ниже ветер гнал по Этапу
Беннета шуршащие волны сухих листьев. Они утратили яркость красок; осталась
бурость ноября. Канун Дня Благодарения, врата зимы в Новой Англии. Мир слагался
из ветра и холодного солнечного света. Я опять заплакал. И понял это по теплу
на моих щеках.
Я забрался в машину, в которой накануне вечером потерял свою
девственность, и вскрыл конверт. Внутри был один листок. Краткость — сестра
остроумия, сказал Шекспир. Если так, то письмо Кэрол было остроумно до
чертиков.
Милый Пит,
Пусть нашим прощанием останется вчерашний вечер — что мы
могли бы к нему добавить? Может я напишу тебе в университет, может, не напишу:
сейчас я настолько запуталась, что попросту ничего не знаю. Э-эй, я еще могу
передумать и вернуться!) Но, пожалуйста, позволь мне первой написать тебе,
ладно? Ты сказал, что любишь меня. Если да, так позволь мне первой написать
тебе. А я напишу, обещаю.
Кэрол
P.S. "Вчерашний вечер был самым чудесным, что
когда-либо случалось в моей жизни. Если бывает лучше, не понимаю, как люди
способны остаться жить.
P.P.S. Сумей прекратить эту глупую Карточную игру.
Она написала, что это было самым чудесным в ее жизни, но она
не добавила “люблю”. И только подпись. И все-таки… “сели бывает лучше, не
понимаю, как люди способны остаться жить”. Я понимал, о чем она. Перегнулся и
потрогал сиденье там, где она лежала. Где мы лежали вместе.
"Включи радио, Пит. Я люблю старые песни”. Я посмотрел
на часы. К общежитию я подъехал загодя (быть может, сыграло роль
подсознательное предчувствие), и только-только пошел четвертый час. Я вполне
успел бы на автовокзал до того, как она уехала бы в Коннектикут.., но я не
собирался этого делать. Она была права: мы ослепительно попрощались в моем
старом “универсале”, и все сверх того было бы шагом вниз. В лучшем случае мы бы
просто повторили уже сказанное, в худшем — вымарали бы прошлый вечер в грязи,
заспорив. “Нам нужна информация”…
Да. И мы ее получили. Бог свидетель, еще как получили! Я
сложил ее письмо, сунул его в задний карман джинсов и поехал домой в
Гейтс-Фоллс. Сначала мне все время туманило глаза, и я то и дело их вытирал.
Потом включил радио, и музыка принесла облегчение. Музыка всегда помогает.
Сейчас мне за пятьдесят, а музыка все еще помогает. Сказочное безотказное
средство.
Глава 27
Я вернулся в Гейтс около пяти тридцати, притормозил, когда
проезжал мимо “Фонтана”, но не остановился. Теперь мне хотелось поскорее
добраться до дома — куда больше, чем кружки шипучки и обмена новостями с
Фрэнком Пармело. Мама встретила меня заявлением, что я слишком исхудал, а
волосы у меня слишком длинные и что я “сторонился бритвы”. Потом она села в
свое кресло-качалку и всплакнула в честь возвращения блудного сына. Отец
чмокнул меня в щеку, обнял одной рукой, а потом прошаркал к холодильнику налить
стакан маминого красного чая. Его голова высовывалась из высокого ворота
старого коричневого свитера, словно голова любопытной черепахи.
Мы — то есть мама и я — думали, что он сохранил двадцать
процентов зрения или даже больше. Точно мы не знали, потому что он очень редко
что-нибудь говорил. Результат несчастного случая в упаковочной, жуткого падения
с высоты второго этажа. Левую сторону его лица и шеи испещряли шрамы; над
виском была вмятина, где волосы больше не росли. Падение затемнило его зрение и
воздействовало на психику. Но он не был “полным идьстом” — как выразился один
говнюк в парикмахерской Гендрона, не был он и немым, как думали некоторые люди.
Девятнадцать дней он пролежал в коме. А когда очнулся, почти перестал говорить,
и у него в голове часто возникала путаница, но временами он был тут весь
целиком, в полном наличии и сохранности. И когда я вошел, он был тут вполне
достаточно, чтобы поцеловать меня и крепко обхватить одной рукой — его манера
обнимать с тех пор, как я себя помнил. Я очень любил моего старика.., а после
семестра за карточным столом с Ронни Мсилфантом я понял, что умение болтать
языком — талант, сильно переоцениваемый.
