«Травим Стерву!»
«Сдача налево, направо?»
«Ох, черт, засранец Рили сшибает луну!»
Голоса у меня в голове. Голоса, словно сочащиеся из воздуха.
Бросить играть — это был единственный разумный выход из моих
трудностей, но гостиная третьего этажа, хотя и находилась в ста тридцати милях
к северу от моей кровати, все еще имела надо мной власть, никак не
подчиняющуюся законам разума или самосохранения. Я набрал двенадцать очков в
круговом турнире; теперь меня опережал только Ронни с пятнадцатью. Я не
представлял себе, как это я махну рукой на эти двенадцать очков, выйду из игры
и расчищу дорогу трепачу Мейлфанту. Кэрол помогла мне увидеть Ронни в верном свете
— тем скользким, мелкотравчатым, прыщавым коротышкой, которым он был. Теперь,
когда она уехала…
"Ронни тоже скоро уберется оттуда, — вмешался голос
разума. — Если он продержится до конца семестра, это будет неслыханным чудом.
Сам знаешь”.
Святая истина. А до этого у Ронни не остается ничего, кроме
“червей”, верно? Неуклюжий, кособрюхий, со щуплыми руками — готовый старик. Он
задирается, пряча чудовищное ощущение своей неполноценности. Его россказни про
девушек были смехотворны. Кроме того, он не блистал способностями в отличие от
некоторых ребят, которым грозило исключение (таких, как, например, Скип Кирк).
“Черви” и пустое бахвальство — вот и все, в чем Ронни преуспевал, насколько я
мог судить. Так почему не остаться в стороне, а он пусть режется в карты и
треплется, пока еще может?
А потому, что я не хочу, вот почему. Потому что я хочу
стереть ухмылку с его пустого прыщавого лица, оборвать его нестерпимое
гогочущее ржание. Конечно, это было скверно, но это была правда. Больше всего
Ронни мне нравился, когда он злился, когда свирепо глядел на меня из-под
свалившихся на лоб слипшихся прядей и выпячивал нижнюю губу.
А кроме того — сама игра. Я играл в нее с упоением. Даже
здесь, в кровати моего детства, я не переставал думать о ней. Так как же я смогу
удержаться и не войти в гостиную, когда вернусь? Как я смогу пропустить мимо
ушей вопль Марка Сснт-Пьера, чтобы я поторопился: есть свободное место. Счет у
всех нулевой, и игра сейчас начнется? О черт!
Я все еще не спал, когда кукушка на часах в гостиной под
моей комнатой прокуковала два раза. Тут я встал, набросил старый халат поверх
майки и трусов и спустился вниз. Налил себе стакан молока и сел с ним за
кухонный стол. Не горела ни одна лампа, и светилась только флюоресцентная
полоска над плитой; не слышалось ни единого звука, кроме посвиста в поддуве
плиты и мягкого похрапывания моего отца в задней спальне. Я словно чуть-чуть
свихнулся, словно сочетание индейки с зубрежкой вызвало у меня в голове легкое
землетрясение. И ощущение было такое, что заснуть я сумею.., ну, где-то около
Дня Святого Патрика <17 марта.>.
Я случайно поглядел в сторону черного хода. Там с одного из
крючков над ящиком для поленьев свисала моя школьная куртка, та, у которой на
груди был большой белый вензель Г.Ф. Ничего, кроме инициалов нашего городка, —
в спорте я ничем не отличался. Когда Скип в начале нашего знакомства в
университете спросил, есть ли у меня какие-нибудь буквы — свидетельства моих
достижений в той или иной области, я сообщил ему, что имею большое “О” за онанизм
— игрок высшего разряда, славлюсь короткими частыми перехватами. Скип хохотал
до слез, и, возможно, именно тогда мы стали друзьями, Правду сказать, я мог бы
получить большое “Д” за дебаты или драматическое искусство, но ведь за такое
букв не присваивают, верно? Ни тогда, ни теперь, В эту ночь школа
представлялась мне неизмеримо далеким прошлым — почти в другой солнечной
системе.., но передо мной висела куртка, подарок моих родителей ко дню моего
рождения, когда мне исполнилось шестнадцать. Я пошел и снял ее с крючка. Прижал
к лицу, вдохнул ее запах и вспомнил класс и мистера Мизенсика в нем — горький
аромат карандашных стружечек, девочки тихонько похихикивают и перешептываются,
снаружи доносятся крики с площадки, где наши спортсмены играют с командой клуба
“Римедиал Волейбол”. Я заметил, что там, где куртка была зацеплена за крючок,
сохранилась выпуклость. Наверное, с предыдущего апреля или мая чертову куртку
не надевал никто, даже мама, когда выходила в ночной рубашке забрать почту.
Я вспомнил замороженное в типографских пятнышках лицо Кэрол,
затененное плакатом “США, ВОН ИЗ ВЬЕТНАМА СЕЙЧАС ЖЕ!”, “конский хвост” ее волос
на воротнике ее школьной куртки.., и меня осенило.
Наш телефон, бакелитовый динозавр с вращающимся диском,
стоял на столике в прихожей. В ящике под ним хранилась телефонная книга
Гейтс-Фоллса, мамина адресная книжка и всевозможные письменные принадлежности.
Среди них был черный маркер для меток на белье. Я вернулся с ним к кухонному
столу и сел. Разложил школьную куртку на коленях, а потом маркером нарисовал на
се спине большой воробьиный следок. Пока я трудился над ним, мои мысли
расслабились. Мне пришло в голову, что я сам могу присвоить себе свою букву,
чем я и занялся.
Кончив, я поднял куртку за плечи и посмотрел. В слабом белом
сиянии флюоресцентной полоски мой рисунок выглядел грубым, вызывающим и
почему-то детским:
Но мне он понравился. Мне понравился этот хрен оттраханный.
Даже тогда я толком еще не знал, что думаю о войне, но этот воробьиный следок
мне очень понравился. И я почувствовал, что если засну, то хоть в этом он мне
помог. Я ополоснул стакан и пошел наверх с моей курткой под мышкой. Сунул ее в
стенной шкаф и лег. Я думал о том, как Кэрол положила мою руку себе под
кофточку, о вкусе ее дыхания у меня во рту. Я думал о том, как мы были сами
собой за запотевшими стеклами моего старенького “универсала”, и, может быть,
это были самые лучшие мы. Думал о том, как мы смеялись, когда стояли и
смотрели, как ветер гонит обрывки моей голдуотерской наклейки по асфальту
автостоянки. Я думал об этом, когда уснул.
В воскресенье, возвращаясь в университет, я увез мою
модифицированную школьную куртку с собой, только упаковав ее в чемодан —
несмотря на свои только что высказанные сомнения относительно войны мистера Джонсона
и мистера Макнамарры, моя мама не поскупилась бы на вопросы о воробьином
следке, а у меня не было ответов на них. Пока не было.
Однако я чувствовал себя вправе носить эту куртку, и я ее
носил. Обливал ее пивом, обсыпал сигаретным пеплом, блевал на нее, вымазывал
кровью, и она была на мне, когда в Чикаго я попробовал слезоточивого газа, пока
орал во всю силу своих легких: “Весь мир видит это!” Девушки плакали на
сплетенных Г и Д с левой стороны ее груди (на старших курсах эти буквы из белых
давно стали замусоленно серыми), а одна девушка лежала на ней, пока мы
занимались любовью. Мы занимались ею, не предохраняясь, так что на стеганой
подкладке могут быть и следы спермы. К тому времени, когда я собрал вещички и
покинул поселок ЛСД в 1970 году, знак мира, который я нарисовал на ней в кухне
моей матери, превратился в неясную тень. Но тень сохранилась. Другие могли ее и
не видеть, но я никогда не забывал, что она такое.
