Он вынырнул, держа в руках старый бушлат, и повернул его так,
чтобы я увидел спину. На ней красовался воробьиный следок, гораздо более
аккуратный, чем мой. Нат использовал серебряную клейкую ленту. Теперь
захохотали мы оба.
— Два идиота — одна работа, — сказал я.
— Ерунда! Великие умы сходятся.
— И это означает то, что означает?
— Ну.., во всяком случае, то, что я думаю. А что теперь на
уме у тебя, Пит?
— На каком еще уме? — спросил я.
Глава 30
Энди Уайт и Эшли Райе в университет не вернулись — итого
восемь вон. Для нас, остальных, явная перемена к худшему наступила на
протяжении трех дней перед первой зимней вьюгой. То есть явная для всех
остальных. Для тех же, кто пылал в лихорадке, это выглядело всего лишь как
шаг-другой к северу от нормального положения вещей.
До каникул карточные квартеты в гостиной в течение учебной
недели имели тенденцию распадаться и составляться заново, а иногда и вовсе
прекращали существование, пока игроки расходились на занятия. Теперь они
оставались почти статичными. Перемены случались только, если кто-то,
пошатываясь, отправлялся спать или менялся столом, чтобы оказаться подальше от
карточной сноровки Ронни и его неумолчного злоехидного трепа. Такое постоянство
объяснялось тем, что по большей части игроки третьего этажа вернулись не для
получения дальнейшего образования; Барри, Ник, Марк, Харви — и не знаю, сколько
еще — практически махнули рукой на занятия и вернулись только, чтобы продолжить
борьбу за абсолютно бесполезные “турнирные очки”. Многие ребята на третьем
этаже Чемберлена теперь, по сути, занимались исключительно “червями”. Как ни
грустно, Скип Кирк и я входили в их число. В понедельник я посидел на двух
лекциях, потом сказал “насрать” и на остальные не пошел. Во вторник я прогулял
все, ночью во вторник играл в “черви” во сне (мне запомнился отрывок сна: я
уронил Стерву и увидел, что у нес лицо Кэрол), потом всю среду играл наяву.
Геология, социология, история.., названия, за которыми ничего не стояло.
Во Вьетнаме эскадрилья В-52 разбомбила скопление
вьетконговцев под Донг-Хо. Кроме того, она умудрилась разбомбить роту
военно-морской пехоты США, убив двенадцать и ранив сорок человек — тру-ля-ля,
вляпались. А прогноз погоды на четверг — густой снег, переходящий к полудню в
ледяной дождь. Мало кто из нас обратил внимание на этот прогноз. И уж, во
всяком случае, у меня не было никаких причин предвидеть, что обещанный снегопад
изменит направление моей жизни.
В среду я лег спать за полночь и спал тяжелым сном. Если мне
снились “черви” или Кэрол Гербер, я этого не помню. Когда я проснулся в восемь
утра в четверг, снег валил так густо, что я с трудом разглядел светящиеся окна
Франклин-Холла напротив. Я принял душ, потом побрел по коридору посмотреть,
началась ли игра. Один столик был занят. Ленни Дориа, Рэнди Экколс, Билли
Марчант и Скип. Вид у всех был бледный, небритый и усталый, будто они просидели
тут всю ночь. А может, и просидели. Я прислонился к косяку, следя за игрой.
Снаружи в снегу происходило что-то куда интереснее. Но мы внутри узнали об этом
только позже.
Глава 31
Том Хакеби жил в Кинге, втором мужском общежитии нашего
комплекса. Века Оберт жила во Франклине. За последние три-четыре недели они
очень подружились, а потому ходили в столовую вместе. В это снежное утро на
исходе ноября они возвращались после завтрака и вдруг увидели, что на северной
стене Чемберлен-Холла появилась надпись. Эта стена была обращена к остальному
городку.., и, в частности, к Восточному корпусу, где большие корпорации вели собеседования
на заполнение вакансий.
Они свернули туда, сошли с дорожки в снег — к тому времени
его навалило примерно четыре дюйма.
— Погляди, — сказала Бека, кивая на снег. По нему тянулись
странные следы — не отпечатки подошв, но словно бы борозды, а по их сторонам —
пунктир глубоких кружков. Том Хакеби сказал, что это похоже на следы лыж и
лыжных палок. Ни он, ни Бека не подумали, что следы эти мог бы оставить человек
на костылях. То есть тогда не подумали.
Они подошли к стене общежития. Буквы были большие и черные,
но к этому моменту снег валил так густо, что только с шагов десяти они сумели
прочесть слова, которые кто-то набрызгал черной краской.., причем в состоянии
полнейшего бешенства, если судить по корявости букв (опять-таки им не пришло в
голову, что человек, когда он пишет струей краски из пульверизатора,
одновременно удерживая равновесие на костылях, не может заботиться об
аккуратности букв).
Надпись гласила:
Е…ый Джонсон! Президент-убийца! США, вон из Вьетнама сейчас
же!
Глава 32
Я читал, что есть преступники — возможно, очень большое
число преступников, — которые подсознательно хотят, чтобы их поймали. Думаю,
именно так обстояло дело со Стоуком Джонсом. Ради чего бы он ни поступил в
Университет Мэна, этого он явно там не нашел, Я думаю, он решил, что настало
время уйти, а раз так, так перед этим он сделает наиболее внушительный жест,
доступный человеку на костылях.
Том Хакеби направо и налево рассказывал, какая надпись
украшает стену нашего общежития. Бека Оберт тоже языка за зубами не держала, и
среди тех, с кем она поделилась новостью, была староста второго этажа
Франклина, тощая, очень правильная девица по имени Марджери Статтенхеймер. К
1969 году Марджери стала видной фигурой в студгородкс — организатор и президент
“Христиан за университетскую Америку”. ХУА поддерживали войну во Вьетнаме, и их
киоск в День Поминовения продавал булавки с флажками, которые приобрели такую
популярность благодаря Ричарду Никсону.
По расписанию в четверг у меня было обеденное дежурство во
Дворце Прерий, и хотя я прогуливал занятия, мне и в голову не пришло бы не
выйти на рабочее дежурство — так уж я устроен. Я уступил мое место в гостиной
Тони ДеЛукка и около одиннадцати отправился в Холиоук выполнять свои
обязанности в посудомойной. Я увидел, что в снегу топчется большая толпа
студентов и все смотрят на северную стену нашего общежития. Я пошел туда,
прочел призыв и сразу понял, кто его написал.
На Беннет-роуд у дорожки, ведущей к боковой двери
Чемберлена, стояли голубой седан Университета Мэна и одна из университетских
полицейских машин. Там же стояла Марджери Статтенхеймер рядом с четырьмя
университетскими полицейскими, мужским деканом и Чарльзом Эберсоулом,
заместителем ректора по дисциплинарным вопросам.
У стены, когда я подошел туда, толпились человек пятьдесят;
за пять минут, пока я стоял там, вытягивая шею, к ним добавились еще двадцать
пять. А к тому времени, когда я в четверть второго кончил ополаскивать и
составлять и зашагал назад в Чемберлен, там стояли и глазели уже человек
двести, разбившись на небольшие кучки. Полагаю, теперь трудно поверить, что
какое бы то ни было граффити могло привлечь столько народу, да еще в предельно
дерьмовый день в смысле погоды, но мы тут говорим о совсем ином мире, том мире,
в котором ни единый журнал в Америке (за исключением “Попьюлар фотографи”, да и
то крайне редко) не поместил бы нагую человеческую фигуру, до того нагую, что
были бы видны волосы на лобке; где ни единая газета не посмела бы даже косвенно
намекнуть на сексуальную жизнь политического деятеля. Это было до того, как
Атлантида ушла на дно. Это было очень давно и очень далеко. В мире, где минимум
один клоун угодил в тюрьму за матерное слово, произнесенное перед публикой, а
другой заметил, что в “Шоу Эда Салливана” разрешалось упоминать о члене любого
общества, но только не о его члене. Это был мир, где кое-какие слова еще не
утратили способность шокировать.
