— Извини, — сказал Скип.
Стоук отвернул голову и закрыл глаза.
— Выйдите отсюда, — сказал врач Скипу. От сигареты он где-то
избавился. Он оглядел нас, кучку из десятка мальчишек, большинство которых все
еще ухмылялось, и со всех на пол приемной стекала вода. — Кто из вас знает, что
у него с ногами? Эти сведения нужны для выбора медикаментов.
— Так это же что-то обычное, верно? — спросил Ронни.
Оказавшись перед совсем взрослым человеком, он утратил визгливый апломб. Голос
у него звучал неуверенно, даже опасливо. — Мышечный паралич или там
церебральная дистрофия?
— Дурак ты, — сказал Ленни. — Дистрофия мышечная, а
церебральный…
— Автомобильная катастрофа, — сказал Нат. Мы все оглянулись
на него. Нат все еще выглядел аккуратным и безупречно подтянутым, хотя и промок
насквозь. В этот день на нем была лыжная шапка городской школы Форт-Кента.
Футбольная команда Мэна наконец-то забила гол и освободила Ната от голубой
шапочки. “Давайте, “Черные Медведи!” — Четыре года назад. Его отец, мать и
старшая сестра погибли. Он единственный уцелел из всей семьи.
Наступила тишина. Я заглядывал через плечи Скипа и Тони в
смотровую. Стоук на столе все еще истекал водой, повернув голову набок, закрыв
глаза. Сестра измеряла ему давление. Штанины облепляли ноги, и мне вспомнился
парад Четвертого Июля у нас в Гейтс-Фоллсе, когда я был малышом. Позади
школьного оркестра двигался Дядя Сэм ростом футов в десять, считая высокую
звездную синюю шляпу, но когда ветер прижимал штанины к ногам, их секрет
становился явным. Именно так выглядели ноги Стоука Джонса внутри мокрых штанин
— трюком, скверной шуткой, подпиленными ходулями с насаженными на их концы
кроссовками.
— Откуда ты знаешь, Натти? Он тебе рассказывал?
— Нет. — У Ната был пристыженный вид. — Он объяснил Гарри
Суидорски после заседания комитета сопротивления. Они.., мы.., были в “Медвежьей
берлоге”. Гарри прямо спросил, что у него с ногами, и Стоук ответил.
Мне показалось, что я понял выражение на лице Ната. После
заседания, сказал он. ПОСЛЕ. Нат не знал, о чем говорилось на совещании. Нат не
был членом комитета сопротивления;
Нат был мальчиком на линии, и только. Он мог соглашаться с
целями и тактикой комитета.., но ему надо было думать о своей матери. И о своем
будущем стоматолога.
— Повреждение позвоночника? — спросил врач. Даже еще
энергичнее.
— Кажется, да, — сказал Нат.
— Ну, ладно. — Врач начал махать на нас руками, словно мы
были стаей гусей. — Отправляйтесь к себе в общежития. Мы о нем позаботимся.
Мы начали пятиться к двери приемной.
— А почему, ребята, вы смеялись, когда принесли его? —
внезапно спросила сестра. Она стояла рядом с врачом, держа в руках манжету
тонометра. — Почему вы ухмыляетесь сейчас? — Голос у нее был сердитый.., черт,
голос у нее был полон ярости. — Что смешного в беде этого мальчика? Что вас так
рассмешило?
Я не думал, что кто-нибудь ответит. Мы просто стояли и
смотрели на свои переминающиеся ноги, осознав, что мы куда ближе к
четвероклассникам, чем нам казалось. Но кто-то все-таки ответил. Скип ответил.
Он даже сумел взглянуть ей в глаза.
— Его беда, мэм, — сказал он. — Вы правы: вот почему.
Смешной была его беда.
— Как ужасно, — сказала она. В уголках се глаз поблескивали
слезы гнева. — Как вы ужасны.
— Да, мэм, — сказал Скип. — Думаю, вы и тут правы. — Он
отвернулся.
Мы поплелись за ним в приемную — мокрая приунывшая кучка. Не
могу утверждать, что самой скверной моей минутой в университете была та, когда
меня назвали ужасным (“Если вы помните о шестидесятых много, значит, вас там не
было”, — как однажды сказал хиппи, известный под прозвищем Корявый Кудрявый),
но не исключаю этого. В приемной все еще было пусто. Теперь на экране
красовалась физиономия маленького Джо Картрайта — такая же зеленая, как у его
папаши. Майкла Лэндона тоже убил рак поджелудочной железы — это было общим
между ним и моей мамой.
Скип остановился. Ронни, опустив голову, прошел мимо него к
двери. За ним шли Ник, Билли, Ленни и все остальные.
— Погодите, — сказал Скип, и они обернулись. — Я хочу кое о
чем потолковать с вами, ребята.
Мы столпились вокруг него. Скип поглядел на дверь смотровой,
убедился, что мы одни, и заговорил.
Глава 36
Десять минут спустя мы со Скипом шагали к общежитию в полном
одиночестве. Остальные ушли вперед. Ват некоторое время держался наравне с
нами, но затем, наверное, уловил из воздуха, что я хотел бы поговорить со
Скипом с глазу на глаз. Нат всегда умел улавливать нюансы из воздуха. Держу
пари, что он хороший стоматолог и что он особенно нравится детям.
— Я покончил с “червями”, — сказал я.
Скип не отозвался.
— Не знаю, может, уже поздно нагнать, чтобы сохранить
стипендию, но вес равно попытаюсь. Да и вообще мне все равно. Не в засранной
стипендии дело.
— Да. Дело в них, верно? В Ронни и всех прочих.
— По-моему, они только часть. — Когда день угас, стало очень
холодно. Холодно, сыро и мерзко. Ощущение было такое, что лето больше никогда
не настанет. — Черт, мне не хватает Кэрол. Ну почему она должна была уйти?
— Не знаю.
— Когда он упал, начался настоящий сумасшедший дом, — сказал
я. — Не студенческое общежитие, а дерьмовый сумасшедший дом.
— Ты тоже смеялся. Пит, как и я.
— Знаю, — сказал я. Возможно, будь я один, я бы не стал
смеяться. И будь мы со Скипом вдвоем, так тоже, возможно, не стали бы, но как
знать? От того, что произошло, никуда не денешься. А я все время вспоминал
Кэрол и мальчишек с их бейсбольными битами. И вспоминал, как Нат посмотрел на
меня, будто я и презрения недостоин. — Знаю.
Некоторое время мы шли молча.
— Думаю, жить с тем, что я смеялся над ним, я смогу, —
сказал я, — но не хочу проснуться в сорок лет и ничего не вспомнить, когда мои
дети начнут расспрашивать меня про университет. Ничего не вспомнить, кроме
Ронни Мейлфанта с его польскими анекдотами и бедного мудака Макклендона,
наглотавшегося детского аспирина, чтобы покончить с собой. — Я вспомнил, как
Стоук Джонс крутился на своем костыле, и мне захотелось смеяться, вспомнил, как
он лежал на столе в амбулатории, и мне захотелось заплакать. И знаете что?
Насколько я могу судить, это было одно и то же чувство. — Просто мне из-за
этого скверно. Совсем дерьмово.
— И мне, — сказал Скип. Вокруг хлестал дождь, пронизывающий
и холодный. Окна Чемберлен-Холла светили ярко, но неприветливо. Я увидел на
траве желтую парусину, которую полицейские присобачили к стене, а над ней
смутные очертания букв, напыленных из пульверизатора. Их смывал дождь, и на
следующий день от них почти ничего не осталось.
