— Даже если все это правда, — сказал он, — проблема все
равно остается, не так ли? Думаю, что так. Акт вандализма и публичного
нарушения нравственности остается. И он имел место в дни, когда налогоплательщики
смотрят на учащуюся молодежь еще более взыскательным взглядом. А существование
этого учебного заведения, господа, зависит от налогоплательщиков. И мне
кажется, что нам всем подобает…
— Подумать об этом! — внезапно прокричал Душка. Щеки у него
к этому моменту почти полиловели, по лбу пошли жуткие красные пятна, будто
клейма, а прямо между глаз быстро пульсировала вздувшаяся артерия.
Прежде чем Душка успел сказать что-нибудь еще — а у него,
видимо, имелось много чего сказать, — Эберсоул прижал ладонь к его груди, будто
зажимая ему рот. Душка сразу съежился. У него был его шанс, но он все испортил.
Позднее он, возможно, скажет себе, что причиной была усталость. Пока мы
проводили день в тепле гостиной, играя в карты и протирая дыры в нашем будущем.
Душка снаружи разгребал снег и посыпал песком дорожки, чтобы старенькие
профессора психологии не падали и не ломали бы ноги. Он устал, утратил быстроту
реакции.., да и в любом случае этот мудак Эберсоул не дал ему законной
возможности показать себя. Только в данный момент от всего этого толку было
мало — его оттерли на задний план. Вернувшиеся взрослые опять всем
распоряжались. Папочка все уладит.
— Мне кажется, всем нам подобает определить виновного и
позаботиться, чтобы он был наказан с надлежащей строгостью, — продолжал
Эберсоул. Смотрел он главным образом на Ната. Как ни удивительно казалось мне
это тогда, но он определил в Нате фокус сопротивления, которое ощущал вокруг.
Нат, да благословит Бог его глазные зубы и зубы мудрости,
был вполне в силах противоборствовать таким, как Эберсоул. Он продолжал стоять,
упирая руки в бока, и его взгляд ни разу не дрогнул, и уж тем более он не отвел
глаз под взглядом Эберсоула.
— И как вы предполагаете это сделать? — спросил Нат.
— Как вас зовут, молодой человек? Скажите, будьте так добры.
— Натан Хоппенстенд.
— Так вот, Натан, я считаю, что виновный уже указан, не так
ли? — Эберсоул говорил с терпеливостью преподавателя. — А вернее, сам на себя
указал. Мне сказали, что этот бедняга Стоукли Джонс носил на спине символ
Сломанного Креста с самого…
— Перестаньте так его называть! — сказал Скип, и я даже
подскочил, такое бешенство было в его голосе. — Ничего сломанного в нем нет.
Это знак мира, черт возьми!
— А ваше имя, сэр?
— Стэнли Кирк, Скип для друзей. Вы можете называть меня
Стэнли. — Это вызвало придушенные смешки, которых Эберсоул словно не услышал, —
Что же, мистер Кирк, ваша семантическая придирка учтена, но она не меняет того
факта, что Стоукли Джонс — и один только Стоукли Джонс с первого дня семестра
демонстрировал указанный символ на территории университета. Мистер Душборн
сообщил мне…
— Мистер Душборн, — сказал Нат, — понятия не имеет о знаке
мира и его происхождении, а потому, мне кажется, вы напрасно так уж доверяете
тому, что он вам сообщает. Например, мистер Эберсоул, на спине моей куртки я
тоже ношу знак мира, так откуда вы знаете, что не я брызгал краской на стену?
У Эберсоула отвисла челюсть. Не слишком, но достаточно,
чтобы подпортить сочувственную улыбку и журнальное благообразие его лица, А
декан Гарретсен нахмурился, словно столкнулся с совершенно непонятной идеей.
Так редко видишь, чтобы хороший политик или университетский администратор был
бы застигнут врасплох! Эти моменты следует бережно хранить в памяти. И этот я
все еще бережно храню и сегодня.
— Вранье! — сказал Душка более обиженно, чем сердито. — Ну
зачем ты врешь, Нат? Ты последний человек на третьем, о ком бы я…
— Это не вранье, — сказал Нат. — Пойди в мою комнату и
достань из шкафа мой бушлат, если не веришь мне. Проверь.
— Да, а заодно и мою, — сказал я, вставая рядом с Натом. —
Мою старую школьную куртку. Ты ее сразу узнаешь. Ну, та, со знаком мира на
спине.
Эберсоул вглядывался в нас слегка прищуренными глазами.
Потом спросил:
— А когда точно вы нарисовали этот так называемый знак мира
на своей одежде, молодые люди?
На этот раз Нат соврал. К тому времени я настолько хорошо
его узнал, что понимал, как это было ему тяжело.., но он не Дрогнул.
— В сентябре.
Это доконало Душку. “Ну прямо выдал ядерный взрыв”, — как
выразились бы мои дети, только это было бы неточно. Выдал Душка Дональда Дака.
Не то чтобы он запрыгал, хлопая руками и испуская “кря-кря-кря”, как делал
Дональд, впадая в гнев, но он таки испустил вопль возмущения и хлопнул себя по
пятнистому лбу кулаками. Эберсоул снова его осадил, на этот раз ухватив за
плечо.
— А вы кто? — спросил Эберсоул меня. Теперь уже скорее
резко, чем мягко.
— Пит Рили. Я нарисовал на своей куртке знак мира, потому
что мне понравился стоуковский. И еще чтобы показать, что у меня есть кое-какие
вопросы о том, что мы делаем во Вьетнаме.
Душка вывернулся из-под руки Эберсоула. Он выпятил
подбородок, губы у него растянулись так, что открыли полный набор зубов.
— Помогаем нашим союзникам, ты, дебил! — закричал он. — Если
у тебя не хватает собственного ума сообразить это, рекомендую тебе прослушать
курс полковника Андерсона — введение в военную историю. Или ты еще один подлый
трус, который…
— Тише, мистер Душборн, — сказал декан Гарретсен. Его
тихость каким-то образом казалась оглушительней криков Душки. — Здесь не место
для дебатов по поводу внешней политики и не время для личных выпадов. Как раз
наоборот.
Душка опустил пылающее лицо, уставился в пол и начал грызть
губы.
— И когда же, мистер Рили, вы поместили этот знак мира на
вашу куртку? — спросил Эберсоул. Голос его оставался вежливым, но в глазах
пряталась злость. Думаю, он к тому времени уже понял, что Стоук ускользнет, и
это ему крайне не нравилось. Душка был мелочишкой в сравнении с ему подобными —
теми, кто в 1966 году появились в американских университетах. Времена призывают
своих людей, сказал Лао-Цзы, и вторая половина шестидесятых призвала Чарльза
Эберсоула. Он не был деятелем на ниве просвещения, он был стражем правопорядка
и по совместительству представителем по связи с общественностью.
"Не лги мне, — сказали его глаза. — Не лги мне, Рили.
Ведь если ты солжешь и я это узнаю, я из тебя фарш сделаю”.
Да плевать! Вероятно, к 15 января меня в любом случае здесь
уже не будет; к Рождеству 1967 года я могу быть уже в Пу-Бай, согревая местечко
для Душки.
— В октябре, — сказал я. — Нарисовал его на своей куртке не
то перед Днем Колумба, не то после.
