— У меня он на куртке и нескольких фуфайках, — сказал Скип.
— Они все у меня в комнате. Если хотите, могу показать.
Душка, багровый до корней волос, все еще глядел в пол и
размеренно покачивал головой.
— И у меня он есть на паре фуфаек, — сказал Ронни. — Я не
мирник, но знак тот еще. Он мне нравится.
Тони ДеЛукка сказал, что и у него есть знак на спине
фуфайки.
Ленни Дориа сообщил Эберсоулу и Гарретсену, что нарисовал
его на переплетах нескольких учебников, а также на первой странице записной
книжки с расписанием. Если они хотят, он сейчас ее принесет.
У Билли Марчанта знак был на куртке.
Брад Уизерспун вывел его чернилами на своей студенческой
шапочке. Шапочка лежит у него где-то в шкафу, возможно, под бельем, которое он
забыл отвезти домой, чтобы мама постирала.
Ник Праути сказал, что нарисовал знаки мира на конвертах
своих любимых пластинок: “Начхаем на заботы” и “Уэйн Фонтана с
Умопомрачителями”.
— Да у тебя ума не хватит, чтобы помрачиться, яйца зеленые,
— пробормотал Ронни, и ладони загородили хихикающие рты.
Еще несколько человек сообщили, что у них есть знаки мира на
учебниках или предметах одежды. И все утверждали, что нарисовали их задолго до
появления граффити на северной стене Чемберлен-Холла. И последний,
сюрреалистический штрих: Хью встал, вышел в проход и задрал штанины джинсов
настолько, чтобы показать желтые носки, обтягивающие его волосатые голени. На
обоих носках был нарисован знак мира маркером для меток на белье, который
миссис Бреннен дала своему сыночку с собой в университет — скорее всего за весь
семестр хренов маркер был использован в первый и последний раз.
— Как видите, — сказал Скип, когда признания и
демонстрирования завершились, — сделать это мог любой из нас.
Душка медленно поднял голову. От багровой краски на его лице
осталось только пятно над левой бровью, смахивавшее на ожог.
— Почему вы врете ради него? — спросил он, выждал, но никто
не отозвался. — До каникул Дня Благодарения ни у кого из вас не было ни единого
знака мира ни на одной вещи, хоть под присягой покажу и ставлю что угодно, до
этого вечера почти ни у кого из вас его не было. Почему вы врете ради него?
Никто не ответил. Тишина росла, и с ней росло ощущение силы,
и мы все ее чувствовали. Но кому она принадлежала? Им или нам? Ответа не было.
И все эти годы спустя настоящего ответа пока так и нет.
Затем к трибуне направился декан Гарретсен. Душка не смотрел
в его сторону, но тут же попятился. Декан оглядел нас с веселой улыбочкой.
— Это глупость, — сказал он. — То, что написал мистер Джонс,
было глупостью, а эта ложь — еще большая глупость. Скажите правду, ребята.
Признайтесь.
Никто ничего не сказал.
— Мы поговорим с мистером Джонсом утром, — сказал Эберсоул.
— Быть может, после этого кому-нибудь из вас, ребятки, захочется слегка
изменить свои истории.
— Я бы не стал особенно доверять тому, что вам может
наговорить Стоук, — сказал Скип.
— Верно, старина Рви-Рви опупел, как крыса в сральне, —
сказал Ронни.
Послышался странный сочувственный смех.
— Крыса в сральне! — заорал Ник. Его глаза сияли. Он ликовал,
как поэт, которого наконец-то осенило Ie mot juste <требуемое слово
(фр.).>. — Крыса в сральне, вот и весь старина Рви. — И в том, что явилось,
пожалуй, заключительным триумфом безумия над рациональностью, Ник Праути с
совершенством изобразил Фогхорна Легхорна:
— Говорю же, говорю вам, мальчик спятил! Потерял колесо
колясочки! Потерял две трети карт из колоды! Он…
Мало-помалу до Ника дошло, что Эберсоул и Гарретсен смотрят
на него — Эберсоул с брезгливостью, Гарретсен почти с интересом, будто на новую
бактерию под микроскопом.
— ..немножко головой тронулся, — докончил Ник, уже никому не
подражая от смущения, этого бича всех великих артистов. Он торопливо сел.
— Я имел в виду не совсем это, — сказал Скип. — И не то, что
он калека. Он чихал, кашлял, и из носа у него текло с того дня, как вернулся.
Даже ты должен был это заметить. Душка.
Душка не ответил, даже на этот раз не отреагировал на
прозвище. Да, пожалуй, он действительно очень устал.
— Я только хотел сказать, что он может наговорить много
чего, — сказал Скип, — и даже сам этому верить. Но он тут ни при чем.
Улыбка Эберсоула вынырнула из небытия, но теперь в ней не
было и крупицы юмора.
— Мне кажется, я понял соль ваших аргументов, мистер Кирк.
Вы хотите, чтобы мы поверили, будто мистер Джонс не отвечает за надпись на
стене, но если он все-таки признается, что причастен к ней, мы не должны верить
его словам.
Скип тоже улыбнулся — тысячеваттной улыбкой, от которой
сердца девушек грозили выскочить из груди.
— Вот именно, — сказал он. — В этом соль моих аргументов.
Наступило мгновение тишины, а затем декан Гарретсен произнес то, что можно
счесть эпитафией нашей краткой эпохи:
— Вы меня разочаровали, ребята, — сказал он. — Идемте,
Чарльз. Нам тут больше нечего делать.
Гарретсен взял свой портфель, повернулся на каблуках и пошел
к двери.
Эберсоул как будто удивился, но поспешил следом за ним. Так
что Душке и его подопечным с третьего этажа осталось только смотреть друг на
друга с недоверием и упреком.
— Спасибо, парни. — Дэвид почти плакал. — Спасибо в целую
кучу говна.
Он вышел, опустив голову, сжимая в руке свою папку. В
следующем семестре он покинул Чемберлен и вступил в землячество. Учитывая все,
пожалуй, так было лучше всего. Как мог бы сказать Стоук: Душка утратил
убедительность.
Глава 40
— Значит, вы и это украли, — сказал Стоук Джонс с кровати в
амбулатории, когда наконец смог говорить. Я только что сообщил ему, что теперь
в Чемберлен-Холле почти все украсили свою одежду воробьиным следком. Мне
казалось, он обрадуется. Я ошибся.
— Не лезь в бутылку, — сказал Скип, похлопывая его по плечу.
— Не напрашивайся на кровоизлияние.
Стоук даже не посмотрел на него. Черные обвиняющие глаза
сверлили меня.
— Присвоили честь за сделанное, затем присвоили знак мира.
Кто-нибудь из вас обследовал мой бумажник? По-моему, там лежало не то девять,
не то десять долларов. Могли бы забрать и их. Чтобы уж совсем подчистую. — Он
отвернул голову и начал бессильно кашлять. В этот холодный день начала декабря
шестьдесят шестого он выглядел совсем хреново и куда старше своих восемнадцати
лет.
