Я разорвал шпагат, содрал клейкую ленту, развернул бумагу и
в конце концов извлек на свет белую картонную коробочку. Внутри был подарок,
обернутый красной глянцевой бумагой и перевязанный белой атласной лентой. А еще
квадратный белый конверт с моим именем, написанным ее таким знакомым почерком.
Я вскрыл конверт и вытащил роскошную поздравительную складную открытку — тому,
кто тебе дорог, стараешься послать самое лучшее и все такое. Фольга, снежинки,
ангелы из фольги трубили в трубы из фольги. Когда я развернул открытку, на ее
подарок мне упала газетная вырезка. Из “Джорнэл”, харвичской газеты. По
верхнему полю над заголовком Кэрол написала: “На этот раз я добилась своего —
Пурпурное Сердце! Не беспокойся, пять швов в травмпункте, и я вернулась домой к
ужину”.
Заголовок гласил: “б ПОСТРАДАВШИХ, 14 АРЕСТОВАННЫХ, КОГДА
ДЕМОНСТРАЦИЯ ПРОТЕСТА ПРОТИВ ПРИЗЫВА ПЕРЕШЛА В ДРАКУ”. Фотография резко
контрастировала со снимком в “Дерри ньюс”, на котором все, даже полицейские и
строительные рабочие, затеявшие свой импровизированный контрпротест, выглядели
почти благодушными. В харвичском “Джорнэле” все выглядели обозленными,
ошарашенными — на две тысячи световых лет от благодушия. Крутые типы с
татуировкой на бицепсах и жутко искаженными лицами, длинноволосые ребята,
смотрящие на них с яростным вызовом. Один из этих протягивал руки к регочущим
верзилам, будто говоря: “Ну, давайте же! Разорвать меня хотите?” А между этими
двумя группами — полицейские, настороженные, полные напряжения.
Слева (Кэрол указала это место стрелочкой, будто я мог его
не заметить!) была ЗНАКОМАЯ куртка с “ХАРВИЧСКАЯ ГОРОДСКАЯ ШКОЛА” на спине.
Снова ее лицо было повернуто от камеры, а не к ней. Я различил стекающую по щеке
кровь куда яснее, чем мне хотелось бы. Она могла рисовать сколько угодно
шутливых стрелочек и писать сверху сколько угодно бодрых пояснений, меня это не
развеселило. На ее лице была полоса не шоколадного соуса. Полицейский ухватил
ее за локоть. Девушка на этом новом снимке словно бы не принимала к сердцу ни
этот факт, ни кровь из раны на виске (если в тот момент она вообще осознавала,
что ранена). Девушка на новом снимке улыбалась. В одной руке она держала плакат
с призывом “ОСТАНОВИТЕ УБИЙСТВА!”. Другая рука была протянута к камере —
указательный и средний пальцы растопырены в V. V — знак Победы, подумал я
тогда. Но, конечно, значил он уже другое. К 1969 году это V было так же
неотъемлемо от воробьиного следка, как ветчина от яичницы.
Я прочел заметку, но в ней не было ничего особо интересного.
Протест.., контрпротест.., две-три потасовки.., вмешательство полиции. Тон
заметки был и высокопарным, и брезгливым, и похлопывающим по плечу
одновременно; мне вспомнилось, как Эберсоул и Гарретсен смотрели на нас в тот
вечер. “Вы меня разочаровали, ребята”. Все, кроме трех из арестованных
участников протеста, были позднее отпущены в тот же день, и ни одна фамилия
названа не была, из чего следовало, что все они были моложе двадцати одного
года.
Кровь у нее на лице. И все-таки она улыбалась..,
торжествующе улыбалась. Тут я осознал, что Фил Оке все еще поет — я убил людей
миллионов пять, теперь в бой меня они гонят опять, — и по спине у меня побежали
мурашки.
Я раскрыл открытку. Штампованные зарифмованные сантиметры —
они фактически всегда одинаковы, верно? Веселого Рождества, от души надеюсь,
что ты не скапутишься в Новом году. Я толком их и не прочел. Напротив стишков
на чистой стороне она написала мне — так много, что места еле хватило:
Дорогой Шестой Номер!
Просто хочу пожелать тебе веселого-веселого Рождества и
сообщить, что у меня все в порядке. Я нигде не учусь, хотя сблизилась с
кое-какими учащимися (см, вложенную вырезку и думаю, что в конце концов
возобновлю занятия, может быть, осенью следующего года. С мамой не очень, но
она старается, а мой брат более или менее пришел в норму. И Рионда помогает.
Пару раз я виделась с баллом, но это уже не то. Как-то вечером он зашел
посмотреть телевизор, и мы были как чужие.., а может быть, на самом деле я хочу
сказать, что мы были как старые знакомые в поездах, идущих в разных
направлениях.
Мне тебя не хватает, Пит. Думаю, что и наши поезда идут в
разные направлениях, но я никогда не забуду времени, которое мы провели вместе.
Оно было чудесным и самым лучшим (особенно последний вечер). Можешь написать
мне, если хочешь, но я бы предпочла, чтобы ты не писал. Это может оказаться не
самым лучшим для нас обоих. Из этого не следует, что мне безразлично или что я
забила, в как раз наоборот.
Помнишь вечер, когда я показала тебе ту фотографию и
рассказала, как меня избили? Как мой друг Бобби выручил меня? У него в то лето
была книга. Емy ее подарил жилец с верхнего этажа, Бобби говорил, что это самая
лучшая книга, какую он только читал. Конечно, не так уж много это значит, когда
тебе одиннадцать. Но в старшем классе я наткнулась на нее в школьной библиотеке
и прочла — просто чтобы составить собственное мнение. Не самая лучшая, какие я
читала, но вполне и вполне. Я подумала, что тебе она может понравиться. Она
была написана двенадцать лет назад, но все равно мне кажется, что это про
Вьетнам. А если нет, то в ней полно информации.
Я люблю тебя, Пит. Веселого Рождества!
Кэрол
Р.S. Брось ты эту дурацкую карточную игру.
Я прочел и перечел это письмо, потом бережно сложил заметку
и положил внутрь открытки, а мои руки все еще дрожали. Думаю, где-то у меня еще
хранится эта открытка.., как, я уверен, где-то “Красная Кэрол” Гербер все еще
хранит маленький снимок своих друзей детства. То есть если она жива. Быть
уверенным в этом никак нельзя: очень многих из ее последних известных друзей
уже давно нет в живых.
Я развернул подарок. Внутри — резко контрастируя с нарядной
рождественской бумагой и белой атласной лентой — был экземпляр “Повелителя мух”
Уильяма Голдинга в бумажной обложке. В школе я пропустил эту книгу, отдав
предпочтение “Сепаратному миру” в списке рекомендованной литературы, — просто
потому, что “Мир” выглядел покороче.
Я открыл ее, думая, что, возможно, увижу надпись. И увидел,
но не такую, какую ожидал, совсем не такую. Вот что я увидел на белом
пространстве титульного листа:
Внезапно мои глаза наполнились нежданными слезами. Я прижал
руку ко рту, чтобы удержать рвавшееся наружу рыдание. Я не хотел будить Ната,
не хотел, чтобы он увидел, что я плачу. А я плакал. Я сидел за своим столом и
плакал о ней, плакал о себе, плакал о нас обоих, о нас всех. Не помню, чтобы
когда-нибудь еще в жизни мне было так больно, как тогда. Сердца очень крепки,
сказала она, чаще всего сердца не разбиваются, и я уверен, это так и есть..,
ну, а в то время? Ну, а те, кем мы были тогда? Ну, а сердца в Атлантиде?
Глава 43
Как бы то ни было, мы со Скипом выжили. Нагнали, со скрипом
сдали экзамены и вернулись в Чемберлен-Холл в середине января. Скип сказал мне,
что на каникулах написал письмо Джону Уилкинсу, бейсбольному тренеру,
предупреждая, что передумал играть в команде.
