Она снова хлопается на подушку, а потом приподнимается на
локте, как раз когда он чуть-чуть поправляет галстук, цвет которого — синий. Ни
разу в жизни он не надевал красного галстука и надеется сойти в могилу, так и
не поддавшись этому вирусу.
— Я купила тебе канитель, — говорит она.
— М-м-м-м-м?
— Ка-ни-тель, — говорит она. — В кухне на столе.
— А! — вспоминает он. — Спасибо.
— Угу. — Она уже легла и начинает задремывать. Он не
завидует тому, что она может спать до девяти.., черт, до одиннадцати, если
захочет, но ее способности проснуться, поговорить и снова уснуть он завидует. В
зарослях он тоже так умел, как и почти все ребята, но заросли были давно. “В
сельской местности”, — говорили новички и корреспонденты; а для тех, кто уже
пробыл там какое-то время, — заросли или иногда — зелень.
В зелени, вот-вот.
Она говорит что-то еще, но это уже опять бу-бу-бу. Но он все
равно понимает: удачного дня, родной.
— Спасибо, — говорит он, чмокая ее в щеку. — Обязательно.
— Выглядишь очень мило, — бормочет она снова, хотя глаза у
нее закрыты. — Люблю тебя, Билл.
— И я тебя люблю, — говорит он и выходит. Его дипломат —
Марк Кросс, не самое оно, но почти — стоит в передней у вешалки с его пальто
(от Тагера на Мэдисон). Он на ходу хватает дипломат и идет с ним на кухню. Кофе
готов — Господи, благослови мистера Кофе, — и он наливает себе чашку. Открывает
дипломат, совершенно пустой — и берет с кухонного стола клубок канители.
Несколько секунд вертит в пальцах, глядя, как он сверкает в свете
флюоресцентных кухонных плафончиков, потом кладет в дипломат.
— Слышишь ли ты, что слышу я, — говорит он в никуда и
защелкивает дипломат.
8.15 Утра
За грязным стеклом окна слева от него ему виден
приближающийся город. Сквозь копоть на стекле город выглядит гигантскими
мерзкими развалинами — может, погибшая Атлантида, только что извлеченная на
поверхность под свирепым серым небом, В глотке дня застрял большой груз снега,
но это не слишком его тревожит: до Рождества всего восемь дней, и дело пойдет
отлично.
Вагон поезда пропах утренним кофе, утренним дезодорантом,
утренним лосьоном для бритья и утренними желудками. Почти на каждом сиденье —
галстук, теперь их носят даже некоторые женщины. На лицах утренняя припухлость,
глаза и обращены внутрь, и беззащитны, разговоры вялые. Это час, когда даже
трезвенники выглядят, будто с похмелья. Почти все пассажиры уткнулись в свои
газеты. А что? Рейган — король Америки, ценные бумаги и акции обернулись
золотом, смертная казнь снова в моде. Жизнь хороша.
Перед ним тоже развернут кроссворд “Тайме”, и хотя он
заполнил несколько клеток, это, в сущности, средство обороны. Ему не нравится
разговаривать с людьми в поездах, не нравятся пустые разговоры, и меньше всего
ему требуется постоянный приятель-попутчик. Когда он начинает замечать знакомые
лица в каком-то конкретном вагоне, когда другие пассажиры по пути к свободному
месту начинают кивать ему или говорить “ну, как вы сегодня?”, он меняет вагоны.
Не так сложно оставаться неизвестным — просто еще одним ежедневным пассажиром
из коннектикутского пригорода, человеком, примечательным только своим
твердокаменным отказом носить красные галстуки. Может, когда-то он был учеником
приходской школы, может, когда-то он держал плачущую девочку, а один из его
друзей бил ее бейсбольной битой, и может, когда-то он проводил время в зелени.
Никому в поезде этого знать не требуется. У поездов этого не отнимешь.
— Ну как, готовы к Рождеству? — спрашивает сосед на сиденье
у прохода.
Он поднимает голову, почти хмурясь, но решает, что за этими
словами не стоит ничего — просто толчение воды в ступе, в котором у некоторых
людей есть потребность. Его сосед — толстяк, и к середине дня начнет вонять,
сколько бы дезодоранта он утром ни употребил.., но он даже не смотрит на Билла,
так что все в порядке.
— Да ну, сами знаете, как бывает, — говорит он, глядя на
дипломат, зажатый у него между ногами, — дипломат, хранящий клубок канители и
ничего больше. — Мало-помалу проникаешься духом.
8.40 Утра
Он выходит из Центрального вокзала с тысячей других мужчин и
женщин в пальто — по большей части администраторы средней руки, гладенькие
бурундучки, которые к полудню уже будут усердно вертеться в своих колесах. На
мгновение он останавливается, глубоко вдыхая холодный серый воздух.
Лексингтон-авеню оделась в гирлянды разноцветных лампочек, а неподалеку
Санта-Клаус, похожий на пуэрториканца, звонит в колокольчик. Рядом с ним
котелок для пожертвований и мольберт с надписью: “ПОМОГИТЕ НА РОЖДЕСТВО БЕЗДОМНЫМ”,
и человек в синем галстуке думает: “А как насчет капельки правды в призывах,
Санта? Как насчет надписи “ПОМОГИТЕ МНЕ С КОКАИНЧИКОМ НА РОЖДЕСТВО”? Тем не
менее, проходя мимо, он бросает в котелок пару долларов. У него наилучшие
предчувствия на этот день. Хорошо, что Шэрон напомнила ему о канители — а то бы
он, пожалуй, забыл ее захватить; он ведь всегда забывает такие вот
заключительные штрихи.
Десять минут пешком — и он подходит к своему зданию. У двери
снаружи стоит черный паренек лет семнадцати в черных джинсах и грязной красной
куртке с капюшоном. Переминается с ноги на ногу, выдыхает облачка пара, часто
улыбается, показывая золотой зуб. В одной руке он держит помятый бумажный
стаканчик из-под кофе. В стаканчике мелочь, и он ею побрякивает.
— Не найдется поспособствовать? — спрашивает он людей,
устремляющихся мимо к вращающимся дверям. — Не найдется поспособствовать, сэр?
Не найдется поспособствовать, мэм? На поесть собираю. Спасибо, Господислави,
счастливого Рождества вам. Не найдется поспособствовать, друг? Может,
четвертачок? Спасибо. Не найдется поспособствовать, мэм?
Проходя, Билл роняет в стаканчик пятицентовик и два
десятицентовика.
— Спасибо, сэр, Господислави, счастливого Рождества.
— И тебе того же, — говорит он. Женщина, идущая позади него,
хмурится.
— Зря вы их поощряете, — говорит она. Он пожимает плечами и
улыбается ей пристыженной улыбкой.
— Мне трудно кому-то отказывать на Рождество, — говорит он
ей.
Он входит в вестибюль в потоке других людей, бросает взгляд
вслед самодовольной стерве, которая свернула к газетному киоску, потом
направляется к лифтам с их старомодными указателями этажей и кудрявыми
номерами. Тут несколько человек кивают ему, и он обменивается парой-другой слов
с двумя из них, пока они вместе ждут лифта — это же все-таки не поезд, где
можно пересесть в другой вагон. К тому же здание не из новых, и лифты еле
ползут, поскрипывая.
