Да-да, в зелени все было по-другому. В зелени иной раз
приходилось поступать скверно, чтобы предотвратить что-то куда более скверное.
Такое поведение показывает для начала, что ты оказался не в том месте, это само
собой, но раз уж ты угодил в омут, так плыви. Он и его ребята из батальона
Браво пробыли с ребятами батальона Дельта всего несколько дней, так что Уилли
почти не пришлось иметь дело с Мейлфантом, но его пронзительный, скрежещущий
голос забыть трудно, и он запомнил выкрики Мейлфанта, если во время его
бесконечных “червей” кто-то пытался взять назад уже положенную карту: “Нетушки,
мудила! Раз пойдено, значит, сыграно!"
Пусть Мейлфант был жопой из жоп, но тут он говорил верно. В
жизни, как и в картах: раз пойдено, значит, сыграно.
Лифт не останавливается на пятом, но Уилли уже давно этого
не опасается. Он много раз опускался в вестибюль с людьми, работающими на одном
этаже с Биллом Шерманом — включая тощего замухрышку из “Всех видов
страхования”, — и они его не узнавали. Должны бы узнать, считал он, должны бы —
но не узнавали. Прежде он думал, что дело в другой одежде и гриме, потом решил,
что причина — волосы, но в глубине сердца знал, что это не объяснение. Даже их
тупое безразличие к миру, в котором они живут, ничего не объяснило. Ведь он не
так уж сильно изменялся — форменные брюки, десантные сапоги и немножко
коричневого грима — это ведь не камуфляж. Он точно не знает, где искать
объяснения, а потому по большей части отключает такие мысли. Этому приему, как
и многим-многим другим, он научился во Вьетнаме.
Чернокожий паренек все еще стоит у входной двери (теперь он
натянул на голову капюшон своей старой грязной куртки) и трясет перед Уилли
смятым стаканчиком из-под кофе.
Он видит, что фраер с чемоданчиком ремонтника в одной руке
улыбается, и потому его собственная улыбка ширится.
— Не найдется поспособствовать? — спрашивает он мистера
Ремонтника. — Что скажешь, друг-приятель?
— Скажу, отваливай, блядь ленивая, — говорит ему Уилли, все
еще улыбаясь. Паренек пятится, глядит на Уилли широко открытыми ошарашенными
глазами. Но прежде чем он находит, что ответить, мистер Ремонтник уже прошел
половину квартала и почти затерялся в предпраздничной толпе, сжимая рукой в
перчатке большой несуразный чемоданчик.
10.00 Утра
Он входит в отель “Уитмор”, пересекает вестибюль и
поднимается на эскалаторе на бельэтаж, где расположены общественные туалеты.
Это единственный момент в распорядке дня, внушающий ему неуверенность, и он не
знает почему. Во всяком случае, ничего ни разу не случалось ни до, ни во время,
ни после его посещения туалетных комнат отелей (он поочередно использует для
своих целей минимум двадцать отелей в этой части города). И тем не менее он
убежден, что если он вляпается, то случится это в сральне отеля. Ибо то, что
происходит там, это не преображение Билла Ширмена в Уилли Ширмена. Билл и Уилли
— братья, может, даже близнецы, и переключение из одного в другого ощущается
чистым и абсолютно нормальным. Однако заключительное преображение в рабочий
день — из Уилли Ширмена в Слепого Уилли Гарфилда — всегда ощущается совсем
по-другому. Что-то по-ночному темное, запретное, почти трансформация
волка-оборотня. Пока все не завершено и он не окажется снова на улице,
постукивая перед собой своей белой палкой, ему дано, наверное, ощущать то же,
что ощущает змея, после того как сбросила старую кожу, а новая еще не
затвердела, не стала привычной.
Он оглядывается и видит, что мужская уборная пуста, если не
считать пары ног под дверью кабинки — второй в длинном ряду, — их тут десяток,
не меньше. Мягкое покашливание, шелест газеты. “Ффффф” — благопристойного
кратенького пердения в туалете дорогого отеля в центральном районе города.
Уилли проходит вдоль всего ряда до последней кабинки. Ставит
чемоданчик на пол, запирает дверь на задвижку и снимает красную куртку,
одновременно выворачивая ее наизнанку. Изнанка оливково-зеленая. Стоило
вывернуть рукава — и она стала фронтовой курткой старого солдата. Шэрон — она и
вправду бывает гениальной — купила материю на эту сторону его куртки в
армейском магазине, а прежнюю подкладку выпорола, чтобы заменить на эту. Но
сначала нашила знаки различия старшего лейтенанта, плюс черные полоски сукна
там, где положено быть фамилии и номеру. Потом она выстирала куртку раз
тридцать, не меньше. Теперь, конечно, знаки различия и нашивки исчезли, но
места, где они были, ясно видны — ткань зеленее на рукавах и левой стороне
груди, узор более четок, и любой ветеран должен сразу понять, что они означают.
Уилли вешает куртку на крючок, спускает брюки, садится,
затем поднимает чемоданчик и кладет его на разведенные колени. Открывает,
вынимает две половины палки и быстро их свинчивает. Ухватив ее снизу, он, не
приподнимаясь, протягивает руку и зацепляет палку за крючок поверх куртки.
Затем защелкивает чемоданчик, отрывает кусок бумаги от рулона, чтобы создать
правильный звуковой эффект завершения дела (возможно, без всякой надобности, но
всегда лучше обезопаситься, чем потом жалеть), и спускает воду.
Перед тем как покинуть кабинку, он достает очки из кармана
куртки, в котором лежит и взятка. Они очень большие и темные — ретро и
ассоциируются у него с лавовыми лампами и бешеными мотоциклистами из фильмов с
Питером Фонда. Однако для дела они в самый раз: отчасти потому, что каким-то
образом помогают людям узнать ветерана, а отчасти потому, что никто не может
увидеть его глаза даже сбоку.
Уилли Ширмен остается в туалете на бельэтаже “Уитмора” точно
так же, как Билл Ширмен остался на пятом этаже в конторе “Специалистов по
разведке земель Западных штатов”. Человек, который выходит из кабинки в старой
полевой куртке, темных очках, чуть-чуть постукивая перед собой белой палкой,
это Слепой Уилли, неизменная фигура на Пятой авеню со времен Джеральда Форда.
Проходя через небольшое фойе бельэтажа к лестнице (слепые
никогда эскалаторами не пользуются), он видит идущую ему навстречу женщину в
красном блейзере. Благодаря разделяющим их очень темным линзам она обретает
сходство с экзотической рыбой, плывущей в темной от мути воде. Ну и, конечно,
дело не в одних очках. К двум часам дня он на самом деле ослепнет, как он и
кричал, когда его, Джона Салливана и Бог знает скольких еще раненых
эвакуировали из провинции Донг-Ха тогда, в семидесятом. “Я ослеп! — вопил он,
даже когда унес Салливана с тропы. Только не так уж чтобы совсем. Сквозь
вибрирующую впечатавшуюся в глаза белизну он увидел, как Салливан катается по
земле и пытается удержать в животе выпирающие наружу кишки. Он тогда поднял Салливана
и побежал с ним, неуклюже перекинув его через плечо. Салливан был выше и шире,
чем Уилли — намного выше и шире, и Уилли понятия не имел, как он мог тащить
такую тяжесть, но вот тащил же всю дорогу до поляны, откуда Хьюи, будто Божья
десница, вознесли их в небо: господислави вас, Хьюи, господислави, о
господислави вас всех до единого. Он бежал к поляне и вертолетам, а рядом
хлестали пули, и части сделанных в Америке тел валялись на тропе, где
взорвалась мина, или самодельное взрывное устройство, или хрен его знает что.
