10.45 Утра
Пока все неплохо. Он осторожно кладет палку, опускается на
колено и ссыпает содержимое перчатки в чемоданчик. Затем начинает водить
ладонью по бумажкам, хотя пока еще неплохо их видит. Он собирает их в пачку —
всего долларов четыреста — пятьсот, что ориентирует на трехтысячный день, не слишком
удачно для этого времени года, но и не так уж плохо, — потом свертывает их
трубочкой и надевает на них резинку. Потом нажимает кнопку внутри чемоданчика,
и фальшивое дно поворачивается на пружине, сбрасывая груз мелочи на настоящее.
Туда же он кладет и трубочку банкнот — совсем в открытую, однако без всяких
опасений. За все эти годы его ни разу не попробовали ограбить. Спаси Бог того,
кто попробует!
Он отпускает кнопку, фальшивое дно возвращается на место, а
он встает. И тут же ему в крестец упирается ладонь.
— Счастливого Рождества, Уилли, — говорит обладатель ладони.
Слепой Уилли узнает его по запаху одеколона, которым тот пользуется.
— Счастливого Рождества, офицер Уилок, — отвечает Уилли.
Голова его остается слегка вопросительно повернутой, руки опущены по швам; ноги
в начищенных до блеска сапогах раздвинуты не настолько широко, как
подразумевает “вольно!” во время парада, но и не сдвинуты тесно по стойке
“смирно!”. — Как вы сегодня, сэр?
— Лучше некуда, мудак, — говорит Уилок. — Ты же меня знаешь:
всегда лучше некуда.
Тут приближается мужчина в длинном пальто, распахнутом так,
что виден ярко-красный лыжный свитер. Волосы короткие, черные на макушке, седые
к вискам. Лицо суровое, будто вырезанное из камня. У него в руках пара пакетов
— один “Сакса”, другой “Балли”. Останавливается, читает картонку.
— Донг-Ха? — внезапно спрашивает он и не как человек,
называющий какое-то место, но словно узнавая старого знакомого на людной улице.
— Да, сэр, — говорит Слепой Уилли.
— Кто вами командовал?
— Капитан Боб Бриссем — с двумя “эс”, а полком полковник
Эндрю Шелф, сэр.
— Про Шелфа я слышал, — говорит мужчина в распахнутом
пальто. Лицо у него вдруг изменяется. Пока он шел к слепому на углу, оно
принадлежало Пятой авеню, но теперь уже не принадлежит ей. — Но лично его не
встречал.
— К концу моего срока мы высоких чинов не видели, сэр.
— Если вы выбрались из долины А-Шау, я не удивляюсь. Ведь
тут мы с одной страницы, солдат?
— Да, сэр. К тому времени, когда мы добрались до Донг-Ха, от
командного состава мало что осталось. Я тогда контактировал главным образом с
другим лейтенантом. Диффенбейкер его фамилия.
Мужчина в красном лыжном свитере медленно кивает.
— Если не путаю, вы, ребята, были там, когда рухнули
вертолеты.
— Так точно, сэр.
— Так значит, вы были там и позднее, когда Слепой Уилли не
договаривает за него. Но вот запах уилокского одеколона становится сильнее:
Уилок только что не пыхтит ему в ухо от нетерпения, будто распалившийся юнец на
исходе жаркого свидания. Уилок никогда ему не верил, и хотя Слепой Уилли платит
за привилегию спокойно стоять на этом углу, и причем очень щедро по текущим
расценкам, он знает, что Уилок сохраняет в себе достаточно полицейского, чтобы
предвкушать, как он вляпается. Какая-то часть Уилока активно этого хочет.
Только уилоки нашего мира не способны понять, что выглядеть подделкой еще не
значит быть подделкой. Иногда ситуация много сложнее, чем кажется на первый
взгляд. Вот и этому его научил Вьетнам в те годы, когда Вьетнам еще не
превратился в политическую шутку и кормушку для сценаристов на ставке.
— Шестьдесят девятый и семидесятый были тяжелыми годами, —
говорит седеющий мужчина. Говорит он неторопливым тяжелым голосом. — Я был на
Гамбургере с три-сто восемьдесят седьмой, так что знаю и А-Шау, и Там-Бой. Вы
помните дорогу девятьсот двадцать два?
— Да, сэр, да, Дорогу Славы, — говорит Слепой Уилли. — Я
потерял там двоих друзей.
— Дорога Славы, — говорит мужчина в распахнутом пальто, и
внезапно он старится на тысячу лет, и ярко-красный лыжный свитер теперь
оскорбительно непристоен, будто какая-нибудь пакость, которую зацикленные
ребятишки нацепили на музейную мумию, полагая, что демонстрируют тонкое чувство
юмора. Его взгляд устремляется за тысячу горизонтов. Потом возвращается назад
на эту улицу, и где-то близко карильон играет: “А я слышу колокольчики на
санках динь-динь-динь, дзинь-дзинь-дзинь”. Он ставит пакеты между дорогими
ботинками и достает из внутреннего кармана бумажник свиной кожи. Открывает его,
перебирает аккуратную толщу банкнот.
— С сыном все хорошо, Гарфилд? Оценки получает неплохие?
— Да, сэр.
— А сколько ему?
— Пятнадцать, сэр, — Муниципальная школа?
— Приходская, сэр.
— Превосходно! И дай Бог, он не увидит Дорогу е.., ной
Славы.
Человек в распахнутом пальто вынимает банкноту из бумажника.
Слепой Уилли не только слышит, но и ощущает, как охнул Уилок, и ему не нужно
даже смотреть на бумажку; он и так знает, что она сотенная.
— Так точно, сэр, дай Бог!
Мужчина в распахнутом пальто прикасается банкнотой к ладони
Уилли и открывает глаза от удивления, когда рука в перчатке отдергивается,
словно она обнажена и до нее дотронулись чем-то раскаленным.
— Положите ее в мой чемоданчик или бейсбольную перчатку,
сэр, если вы так добры, — говорит Слепой Уилли.
Мужчина в пальто несколько секунд смотрит на него, подняв
брови, слегка хмурясь, а потом словно бы понимает. Он нагибается, кладет
банкноту в старый промасленный карман перчатки, на которой сбоку синими
чернилами написано “ГАР-ФИЛД”, потом сует руку в боковой карман и вынимает
горсть мелочи. Ее он рассыпает по физиономии старины Бена Франклина, чтобы
прижать банкноту. Потом выпрямляется. Глаза у него налиты слезами и кровью.
— Вы не против, если я дам вам визитку? — спрашивает он Слепого
Уилли. — Я мог бы связать вас с кое-какими организациями ветеранов.
— Благодарю вас, сэр, но должен со всем уважением
отказаться.
— Имели дело с большинством?
— Имел дело с кое-какими, сэр.
— Где ваш ВГ <Госпиталь для ветеранов.>?
— Сан-Франциско, сэр. — Он колеблется и добавляет:
— Дворец Кисок, сэр.
Мужчина в пальто от души хохочет, затем лицо его
сморщивается, стоящие в глазах слезы стекают по выдубленным щекам.
— Дворец Кисок! — восклицает он, — Десять лет, как я этого
не слышал! Судно под каждой кроватью и голенькая медсестра под каждым одеялом,
так? Голенькая, если не считать бисерных бус любви, которые они не снимают.
