Теперь очередь Уилока перестать дышать. А когда он обретает
дыхание, пых-пых-пых в ухе Уилли превращается в ураган: губы полицейского почти
касаются его кожи.
— Это ты про что? — шепчет он. Ладонь ложится на плече
полевой куртки Слепого Уилли. — Нет, ты скажи мне, какого хрена ты несешь?
Но Слепой Уилли продолжает молчать, руки опущены по швам,
голова чуть приподнята, внимательный взгляд устремлен в темноту, которая
рассеется только, когда свет дня почти угаснет, а на его лице то отсутствие
всякого выражения, в котором многие прохожие видят сокрушенную гордость,
мужество, почти сломленное, но все еще живое.
"Не стоит, офицер Уилок, — думает он. — Лед под вами
совсем истончился. Может, я и слепой, но вы-то и вовсе глухой, если не слышите,
как он трещит у вас под ногами”.
Рука у него на плече слегка его встряхивает. Пальцы Уилока
впиваются в его кожу.
— У тебя есть приятель, сукин ты сын? И потому завел чертову
манеру совать конверт чуть не в открытую? Твой приятель меня снимает, так?
Слепой Уилли продолжает ничего не говорить; Джасперу, Красе
Полиции, он теперь читает проповедь молчания. Люди вроде офицера Уилока всегда
подозревают самое скверное, если им не мешать. Дать им время — и все.
— Ты со мной, хрен, в игрушки не играй, — говорит Уилок
злобно, но в голосе его проскальзывает обертон тревоги, и рука на куртке
Слепого Уилли разжимается. — С января переходим на четыре сотни в месяц, а если
попробуешь со мной в игрушки играть, я тебе покажу настоящую игротеку. Понял?
Слепой Уилли не говорит ничего. Воздух перестает бить
порывами ему в ухо, и он понимает, что Уилок собрался уйти от него. Но, увы,
еще не совсем, потому что мерзкие пых-пых-пых возобновляются.
— Будешь гореть в аду за то, чем занимаешься, — говорит ему
Уилок. И говорит он с величайшей, почти лихорадочной искренностью. — То, что
делаю я, когда беру твои грязные деньги, это грех, но простительный — я
спрашивал у падре, и это точно, — а вот твой грех, он смертный. Ты отправишься
в ад и увидишь, сколько подаяний ты там насобираешь.
Слепой Уилли думает о куртке, которую Уилли и Билл иногда
видят на улице. На спине карта Вьетнама, и обычно годы, которые владелец куртки
провел там, и еще вот такое заявление: “КОГДА УМРУ, Я ВОЗНЕСУСЬ ПРЯМО НА НЕБО,
ПОТОМУ ЧТО Я УЖЕ ОТБЫЛ СВОЕ ВРЕМЯ В АДУ”. Он мог бы передать эту весть
полицейскому Уилоку, но толку никакого не будет. Молчание куда доходчивее.
Уилок удаляется, и мысль Уилли — что он рад этому, вызывает
на его губах редкую улыбку. Она появляется и исчезает, как солнечный луч в
пасмурный день.
1.40 Дня
Три раза он свертывал купюры в рулончики и сбрасывал монеты
с фальшивого дна на настоящее (это просто удобства ради, а не для того, чтобы
их прятать) и теперь работает исключительно на ощупь. Он больше не видит денег,
не отличает доллар от сотни, но чувствует, что день у него выдался на редкость
удачный. Однако никакого удовольствия эта уверенность ему не доставляет. Он
редко его испытывает — Слепой Уилли удовольствия не ищет, — но ощущение чего-то
достигнутого, которое он испытал бы в другой день, подавлено разговором с
полицейским Уилоком.
Без четверти двенадцать из “Сакса”, как почти каждый день в
это время, выходит молодая женщина с красивым голосом (Билли она напоминает
Дайну Росс) — у нее в руке чашка горячего кофе для него. В четверть первого
другая женщина — не такая молодая и, вероятно, белая — приносит ему чашку с
исходящей паром куриной лапшой. Он благодарит их обеих. Белая чмокает его в
щеку и желает ему счастливейшего счастливого Рождества.
Однако у дня есть и уравновешивающая изнанка, как случается
почти всегда. Около часа подросток с невидимой компанией приятелей, хохочущих,
острящих, дурачащихся вокруг него, сообщает Слепому Уилли из темноты слева от
него, что он косорылый мудак, а потом спрашивает, не потому ли он в перчатках,
что обжег пальцы, когда попробовал почитать горячую вафельницу. Он и его дружки
убегают, завывая от смеха над этой бородатой шуточкой. Минут пятнадцать спустя
кто-то пинает его ногой, хотя, быть может, и нечаянно. Всякий такой раз он
наклоняется к чемоданчику, но чемоданчик на месте. Это город мошенников,
грабителей и воров, но чемоданчик на месте, как всегда был на месте и прежде.
И пока происходит все это, он думает об Уилоке.
С полицейским, который был здесь до Уилока, затруднений не
возникало; с тем, который будет тут, когда Уилок уйдет из полиции или его
переведут в другой район, тоже, наверное, затруднений не возникнет. Рано или
поздно Уилок слиняет, сгорит или подорвется: это он тоже узнал в зарослях, а
пока Слепой Уилли должен гнуться, как тростинка на ветру. С той только
разницей, что и самая гибкая тростинка ломается, если ветер очень сильный.
Уилок требует больше денег, но не это тревожит мужчину в
темных очках и полевой куртке: рано или поздно они все требуют больше денег.
Когда он только обосновался на этом углу, полицейскому Хэнретти он платил сотню
с четвертью. Хэнретти был из тех, кто сам живет и другим жить дает, и от него
веяло “Олд спайс” и виски, ну совсем как от Джорджа Реймера, участкового
полицейского детства Уилли Ширмена. Однако перед тем, как уйти в отставку в
1978 году, покладистый Эрик Хэнретти брал со слепого Уилли по двести долларов в
месяц. Соль была в том — усеките, братья мои, что Уилок утром исходил злобой,
да, ЗЛОБОЙ, и Уилок сказал, что советовался с падре. Вот что его тревожит, однако
больше всего он встревожен обещанием Уилока выследить его. “Посмотреть, что ты
станешь делать. В кого превратишься. Гарфилд не твоя фамилия. Ставлю доллары
против пышек”.
"Большая ошибка лезть на истинно кающегося, офицер
Уилок, — думает Уилли. — Лезть на мою жену и то было бы для вас безопаснее, чем
трогать мою фамилию. Куда безопаснее”.
И все-таки Уилок может выполнить свою угрозу. Что проще, чем
выследить слепого или даже того, чьи глаза различают не только тени? Проще, чем
выследить, как он зайдет в какой-нибудь отель и скроется в мужском туалете?
Выследить, как он войдет в кабинку Слепым Уилли Гарфилдом, а выйдет Уилли
Ширменом? А что, если Уилок сможет выследить его от Уилли до Билла?
Эти мысли возвращают его к утреннему паническому страху, к
ощущениям змеи, сменившей кожу и еще не свыкшейся с новой. Опасения, что его
засняли в момент получения взятки, поостудит Уилока на некоторое время, но если
он сильно зол, нельзя предвидеть, как он поступит. И это кошмар.
— Бог да поможет тебе, солдат, — доносится голос из темноты.
— Жалею, что не могу дать больше.
— Ничего, сэр, — говорит Слепой Уилли, но мыслями он все еще
с Джаспером Уилоком, который душится дешевым одеколоном и разговаривал с падре
о слепом с картонкой, о слепом, который, по мнению Уилока, и не слепой вовсе.
Что он сказал: “Отправишься в ад и увидишь, сколько подаяний там насобираешь”.
— Самого счастливого Рождества, сэр, спасибо, что помогли мне.
