Он ухмыляется в темноте на ее слова, ничего не может с собой
поделать. В этом вся Шэрон.
— Оллены очень ничего, но от Дабреев скулы сводит, верно? —
спрашивает она.
— Немножко есть, — соглашается он.
— Если бы вырез ее платья был чуть пониже, она могла бы
устроиться работать в бар, где официантки по пояс голые. Он молчит, но снова
ухмыляется.
— Сегодня было хорошо, правда? — спрашивает она у него. И в
виду она имеет не их маленькую вечеринку.
— Да, замечательно.
— У тебя был хороший день? Я все не успевала спросить.
— Отличный день, Шэр.
— Я тебя люблю, Билл.
— И я тебя люблю.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Погружаясь в сон, он думает о мужчине в ярко-красном лыжном
свитере. Он переносится за грань яви, не замечая этого, и мысль плавно
переходит в сон. “Шестьдесят девятый и семидесятый были тяжелыми годами, —
говорит мужчина в красном свитере. — Я был на Гамбургере с три-сто восемьдесят
седьмой. Мы там потеряли много хороших ребят. — Тут он веселеет. — Но у меня
есть вот что! — Из левого кармана пальто он вытаскивает седую бороду на
веревочке. — И это. — Из правого кармана он достает смятый стаканчик из-под кофе
и встряхивает его. Несколько монет стучат о дно, будто зубы. — Так что, как
видите, — говорит он, растворяясь, — даже самая слепая жизнь имеет свои
компенсации”.
Затем и сон растворяется, и Билл Ширмен крепко спит, пока в
шесть пятнадцать следующего утра его не будят радиочасы под звуки “Маленького
барабанщика”.
1999: Когда кто-нибудь умирает, вспоминаешь прошлое. Ради чего мы во Вьетнами
Когда кто-нибудь умирает, вспоминаешь прошлое. Вероятно,
Салл знал это уже годы и годы, но в четкий постулат эта мысль сложилась в его
мозгу только в день похорон Пейга.
Прошло двадцать шесть лет с тех пор, как вертолеты забрали
последний груз беженцев (некоторые фотогенично болтались на полозковых шасси) с
крыши посольства США в Сайгоне и почти тридцать с тех пор, как Хьюи эвакуировал
Джона Салливана, Уилли Ширмена и, может, еще с десяток других из провинции
Донг-Ха. Салл-Джон и парень из его детства, вновь магически обретенный, были
героями в то утро, когда вертолеты рухнули с неба, но ближе к концу дня они стали
чем-то совсем другим. Салл помнил, как лежал на вибрирующем полу Хьюи и кричал,
чтобы кто-нибудь убил его. Он помнил, что Уилли тоже кричал. “Я ослеп, — вот
что выкрикивал Уилли. — Иисусе, бля, я ослеп!"
Мало-помалу ему стало ясно — пусть кишки свисали из его
живота серыми петлями, а от яиц осталось не так уж много, — что никто не
сделает того, о чем он просит, а сам он не осилит. Во всяком случае, так скоро,
как его устроило бы. А потому он попросил, чтобы кто-нибудь прогнал мамасан.
Хоть это-то они сделать могут? Высадите ее, да просто, бля, вышвырните, а что?
Она же все равно мертвая, верно? Дело в том, что она смотрит и смотрит на него,
а хорошенького понемножку.
К тому времени, как они сдали его, Ширмена и полдесятка
других — самых тяжелых — медикам на эвакопункте, который все называли Пипи-Сити
(вертолетчики наверняка до смерти были рады от них отделаться — из-за всех этих
воплей), до Салла начало доходить, что никто не видит, что старенькая мамасан
сидит на корточках в кабине, старенькая седая мама-сан в зеленых штанах и
оранжевой блузе и дурацких ярко-красных китайских туфлях — уух! Старенькой
мамасан назначил свидание Мейлфант, старина мистер Шулер. Раньше в этот день
Мейлфант выскочил на поляну, как и Салл, и Диффенбейкер, и Слай Слоуком, и остальные,
и наплевать, что косоглазые лупили по ним из зарослей, наплевать на жуткую
неделю минометов, и снайперов, и засад — Мейлфант рвался в герои, и Салл рвался
в герои, и вот теперь только поглядите! Ронни Мейлфант — грязный убийца;
парень, которого Салл так боялся в детстве, спас ему жизнь и ослеп, а сам Салл
лежит на полу вертолета, и ветер покачивает его кишки. Как твердил Арт
Линклеттер, это только доказывает, до чего смешны люди.
«Кто-нибудь, убейте меня! — кричал он в тот яркий жуткий
день. — Кто-нибудь, пристрелите меня, Бога ради, дайте мне умереть!»
Но он не умер. Врачи сумели спасти одно из его изуродованных
яичек, и теперь выпадали дни, когда он более или менее радовался тому, что жив.
Такое чувство у него вызывали закаты. Он любил выходить на задний двор, куда
отгонялись подержанные машины, взятые в обмен, но еще не отремонтированные, и
стоя там, глядел, как заходит солнце. Блядство, конечно, но все равно хорошо.
В Сан-Франциско Уилли оказался в той же палате и часто сидел
с ним, пока начальство в мудрости своей не перевело старшего лейтенанта Ширмена
куда-то еще. Они часами толковали о старых деньках в Харвиче и об общих
знакомых. Один раз их даже снял фотокорреспондент АП — Уилли сидит на кровати
Салла, и оба хохочут. К этому времени зрение Уилли получшало, но в полный
порядок не пришло; Уилли признался Саллу, как боится, что оно навсегда
испорчено. Статья при фотографии была самой идиотской, письма на них так и посыпались.
Больше, чем они могли прочесть. Саллу даже пришла дикая мысль, что среди них
найдется весточка от Кэрол, но, конечно, он ничего не получил. Была весна
1970-го, и Кэрол Гербер, без сомнения, курила травку и сосала хиппи “кончай
войну!” в дни, когда ее старый школьный друг лишился яиц на другой стороне
земного шарика. Верно, Арт, люди смешны. А еще: мальчишки и девчонки способны
такое сказать!
Когда Уилли исчез, старенькая мамасан осталась. Старенькая
мамасан все время была рядом. В течение семи месяцев в Ветеранском госпитале в
Сан-Франциско она навещала его каждый день и каждую ночь — самая постоянная его
посетительница в это нескончаемое время, когда весь мир словно провонял мочой,
а сердце у него болело, как воспалившийся зуб. Иногда она являлась в муумуу,
будто распорядительница в каком-нибудь занюханом луау, иногда приходила в
паршивой юбочке-гольф зеленого цвета и безрукавке, полностью открывавшей ее
тощие плечи и руки.., но чаще всего она была одета так, как была одета в тот
день, когда Мейлфант убил ее, — зеленые штаны, оранжевая блуза, красные туфли с
китайскими иероглифами на них.
В то лето он как-то развернул сан-францисскую “Кроникл” и
увидел, что всю первую страницу заняла его прежняя подружка. Его прежняя
подружка и ее дружки-хиппи убили в Данбери сколько-то там молодых ребят и
представителей компании, предлагавшей им работу. Его прежняя подружка была
теперь “Красная Кэрол”. Его прежняя подружка была теперь знаменитостью. “П…а
ты, — сказал он, когда газета сперва сдвоилась, потом строилась, потом смялась
в призмы. — Безмозглая блядская П…а”. Он уже превратил газету в ком и хотел
швырнуть ее через всю палату, но его новая подружка, но старенькая мамасан
сидела на соседней кровати и смотрела на Салла своими черными глазами, и,
увидев ее, Салл окончательно сломался. Когда пришла сестра, Салл не то не мог,
не то не хотел объяснить ей, почему он плачет. Он знал только, что весь мир
спятил, а ему нужен укол, и в конце концов сестра нашла врача, который сделал
ему укол, и последнее, что он видел перед тем, как провалиться, была мамасан,
старенькая блядская мамасан на соседней кровати — сидит, сложив желтые руки на
зеленых полистироловых коленях, сидит и смотрит на него.
