Старенькая мамасан продолжала глядеть на него, его дряхлая
седая подружка сидела возле него с руками на коленях — желтыми руками,
сложенными там, где оранжевая блуза смыкалась с зелеными полистироловыми
штанами.
— Они же стреляли в нас почти две недели, — сказал Салл. — С
того дня, как мы ушли из долины А-Шау. Мы победили у Там-Боя, а когда
побеждаешь, то идешь вперед — по меньшей мере так мне всегда казалось, но мы-то
отступали. Хрен, только-только что не обратились в паническое бегство. И мы
скоро перестали чувствовать себя победителями. Поддержки не было, нас просто
повесили на веревку сохнуть. Е…ная вьетнамизация! Какая это была хреновина!
Он помолчал, глядя на нее, а она отвечала ему спокойным
взглядом. Вокруг них стоящие машины горячечно блестели. Какой-то нетерпеливый
дальнобойщик взревел сигналом, и Салл подскочил, как задремавший и внезапно
разбуженный человек.
— Вот тогда я, знаешь, и повстречал Уилли Ширмена — при
отступлении из долины А-Шау. Вижу, кто-то вроде бы знакомый. Я знал, что
встречался с ним прежде, только не мог вспомнить где. Люди же черт знает как
меняются между четырнадцатью и двадцатью четырьмя годами, знаешь ли. Потом
как-то днем он и другие ребята из батальона Браво сидели и трепались о
девочках, и Уилли сказал, что в первый раз он получил французский поцелуй на
танцах в Общине святой Терезы. А я думаю: “На хрена! Это же сентгабские
девочки!” Подошел к нему и говорю: “Может, вы, католические ребята, и
командовали на Эшер-авеню, но мы наподдавали вам по нежным жопам всякий раз,
когда вы приходили играть в футбол с Харвичской городской”. Ну чистое “ага, попался!”.
Уилли, бля, так быстро вскочил, что я подумал, не даст ли он деру, как заяц.
Будто призрака увидел или что там еще. Но тут он засмеялся и протянул пять, и я
заметил, что он все еще носит свое школьное кольцо! И знаешь, что все это
доказывает?
Старенькая мамасан ничего не сказала, но она никогда ничего
не говорила, однако Салл по ее глазам увидел, что она ЗНАЕТ, что все это
доказывает: люди — смешные и странные, дети говорят такое, чего и не
придумаешь, выигравшие никогда игры не бросают, бросившие — никогда не
выигрывают. И вообще — Боже, благослови Америку.
— Ну, как бы то ни было, они всю неделю гнались за нами, и
становилось ясно, что они сближаются.., давят с флангов.., наши потери все
время росли, и невозможно было уснуть из-за осветительных ракет и вертолетов и
воя, который они поднимали по ночам там в зарослях. А потом нападали на вас,
понимаешь.., двадцать их.., три десятка их.., ударят и отступят, ударят и
отступят, и вот так все время.., и еще они одну штуку проделывали… — Салл облизнул
губы, вдруг заметив, что у него пересохло во рту. Теперь он жалел, что поехал
на похороны Пейга. Пейг был хороший парень, но не настолько хороший, чтобы
оправдать возвращение таких воспоминаний. — — Поставят в зарослях четыре-пять
минометов.., с одного нашего фланга, понимаешь.., а рядом с каждым выстроят по
восемь-девять человек с минами. Человечки в черных пижамах, построившиеся,
будто младшеклассники у питьевого фонтанчика в школе. А потом по команде каждый
бросал свою мину в ствол миномета — и вперед опрометью. Бежали с такой
быстротой, что вступали в бой с противником — с нами — примерно тогда же, когда
их мины падали на землю. Я всегда вспоминал историю, которую живший над Бобби
Гарфилдом старикан рассказал нам, когда мы тренировались в пасовке на траве
перед домом Бобби. Про бейсболиста, который когда-то играл за “Доджерсов”. Тед
сказал, что этот парень был, бля, до того быстр, что посылал мяч и успевал
сделать пробежку, чтобы самому его взять, когда отобьют. Это.., вроде как
выводило из равновесия.
Да, вот как сейчас его вывело из равновесия, и он напугался,
будто малыш, который сдуру рассказывает сам себе в темноте истории о
привидениях.
— Огонь, который они вели по поляне, где упали вертолеты,
был таким же, только хуже.
Ну, да было это не совсем так. Вьетконговцы тогда утром
придерживали огонь, к одиннадцати часам усилили его, а затем вытащили все
затычки, как любил говорить Миме. Стрельба из зарослей вокруг пылающих
вертолетов была не внезапным ливнем, а нескончаемым обложным дождем.
В перчаточнике “каприса” хранились сигареты, старая пачка
“Уинстон”, которую Салл держал там на всякий пожарный случай, перекладывая ее
из одной машины в следующую всякий раз, когда менял их. Единственная сигарета,
которую он стрельнул у Диффенбейкера, разбудила тигра, и теперь он протянул
руку мимо старенькой мамасан, открыл перчаточник, пошарил среди бумаг и нащупал
пачку. У сигареты будет затхлый привкус, она обдерет ему горло, ну и ладно.
Именно такой сорт был ему нужен.
— Две недели обстрела и нападений, — сказал он ей, вжимая
прикуриватель. — Трясись, спекись и не трудись выглядывать хреновых северян. У
них всегда находилось дело поинтереснее где-нибудь еще. Девочки, пикнички и
турнирчики в бильярдных, как говаривал Мейлфант. Мы несли потери, никакого прикрытия
с воздуха, когда оно требовалось, никто не спал, и казалось, что чем больше к
нам присоединялось ребят из А-Шау, тем становилось хуже. Помню, один из парней
Уилли, не то Хейверс, не то Хэбер, не то еще как-то похоже — получил пулю прямо
в голову. Прямо в, бля, голову и свалился поперек тропы, а глаза открыты, и он
что-то говорит. Кровь так и хлещет из дырки вот тут… — Салл постучал пальцем по
собственной голове над ухом, — и мы поверить не можем, что он жив, а чтобы еще
и разговаривал… А потом — вертолеты.., вот это и правда было будто из фильма:
дым, стрельба — бап-бап-бап-бап. Вот это-то и привело нас, ты знаешь, в вашу
деревню. Наткнулись на нее и, черт.., эта вот табуретка на улице, такая, ну,
кухонная, с красным сиденьем, а стальные ножки в небо указывают. Дерьмо
дерьмом. Извини, но именно так она выглядела — не стоила того, чтобы жить в
ней, а уж умирать за нее и подавно. Ваши парни с Севера, они же не хотели
умирать за такие места, а почему мы должны были? Она воняла, пахла, как говно —
и другие тоже. Вот как все это выглядело. Ну, на запах я особо внимания не
обращал. Думается, меня от этой табуретки пробрало. Эта одна табуретка выразила
прямо все.
Салл вытащил прикуриватель, поднес вишнево светящуюся
спиральку к кончику сигареты и тут вспомнил, что он в демонстрационной машине.
Конечно, он мог курить и в демо — черт, она же из его салона, — но если
кто-нибудь из продавцов учует запах табачного дыма и придет к выводу, что босс
позволяет себе то, за что всем остальным угрожает увольнение, это будет очень
скверно. Мало правила вводить, надо самому их соблюдать.., во всяком случае,
если хочешь, чтобы тебя уважали.
— Excusez moi <Прошу прощения (фр.)>, — сказал он
старенькой мамасан. Вылез из машины, мотор которой все работал, закурил
сигарету, затем нагнулся к окошку, чтобы вставить прикуриватель в его дырку в
приборной доске. День был жаркий, а посреди четырехполосного моря машин с
работающими моторами казался еще жарче. Салл ощущал накаляющееся вокруг него
нетерпение, но его радио было единственным, которое он слышал; все люди в
машинах были застеклены, замкнуты в своих маленьких коконах с кондиционерами и
слушали сотни разных вариантов музыки, от Лиз Фейр до Уильяма Акермана. Он
подумал, что все другие застрявшие в заторе ветераны, если с ними нет любимых
кассет, тоже, наверное, настроились на WKND, где прошлое не умерло, а будущее
не наступило. Ту-ту, би-би.
