— Кэрол? — прошептал он, но это не могла быть она: ведь
конечно, ни одна женщина, которую он знал в детстве, ни одна, с которой он
когда-либо спал, не могла быть обречена на то, чтобы умереть от травмы,
нанесенной упавшей сверху телефонной трубкой.
Люди начали вопить, орать, кричать. Крики в большинстве были
вопросительными. Гудели сигналы, рычали моторы, будто можно было куда-то ехать.
Рядом с Саллом водитель шестнадцатиколесного “Мака” извлекал из своей силовой
установки оглушительное ритмичное фырканье. Завыла сирена. Кто-то заохал не то
от удивления, не то от боли.
Одинокая дрожащая белая рука уцепилась за капот
темно-зеленого “бьюика”. Запястье охватывал теннисный браслет. Медленно рука и
браслет ускользнули от Салла. На миг пальцы женщины, похожей на Кэрол, еще
цеплялись за капот, затем исчезли. Что-то еще со свистом падало с неба.
— Ложись! — завопил Салл. — Ложись, мать вашу!
Свист перешел в пронзительный раздирающий душу визг, и
падающий предмет ударился в капот “бьюика”, промяв его, будто ударом кулака, и
вспучив под ветровым стеклом. А на двигателе “бьюика” лежала микроволновая
печка.
Теперь повсюду вокруг него раздавался грохот падающих
предметов. Словно разразилось землетрясение, но каким-то образом не в недрах
Земли, а над ней. Мимо него сыпались безобидные хлопья журналов — “Севентин”, и
“ГК”, и “Роллинг Стоун”, и “Стерео ревью”. Развернутые машущие страницы
придавали им сходство с подстреленными птицами. Справа от него из синевы,
вертясь на своем основании, вывалилось кабинетное кресло. Оно ударилось о крышу
“форда-универсала”. Ветровое стекло “универсала” брызнуло молочными осколками.
Кресло подпрыгнуло, накренилось и обрело покой на капоте “универсала”. На
полосу медленного движения и полосу торможения падали портативный телевизор,
пластиковая мусорная корзинка, что-то вроде грозди камер с перепутанными
ремнями и резиновый коврик. За ковриком последовала бейсбольная бита. Машинка
для изготовления воздушной кукурузы ударилась о шоссе и разлетелась сверкающими
осколками.
Парень в рубашке со “ШТАНИШКАМИ”, владелец сопливо-зеленой
верховой ракеты, не выдержал и побежал по узкому проходу между машинами в
третьем ряду и машинами, застрявшими на скоростной полосе, петляя, точно
горнолыжник, чтобы избежать торчащих боковых зеркал, держа руку над головой,
как человек, перебегающий улицу под внезапным весенним ливнем. Салл, все еще
сжимавший абажур, подумал, что парню следовало бы поднять свой шлем и
нахлобучить его на голову, но, конечно, когда вокруг тебя сыплются разные вещи,
становишься забывчивым и в первую очередь забываешь самое для тебя нужное и
полезное.
Теперь падало что-то еще, падало близко, падало большое —
больше микроволновки, продавившей капот “бьюика”, это уж точно. И звук не был
свистом, как у бомбы или минометной мины, это был звук падающего самолета, или
вертолета, или даже дома. Во Вьетнаме все это валилось с неба вблизи от Салла
(дом, бесспорно, в виде обломков). Однако звук этот отличался от тех в
важнейшем отношении: он был еще и мелодичным, точно самой огромной эоловой
арфы.
Это был концертный рояль, белый с золотом — такой рояль, на
котором высокая холодная женщина пробренчит “Ночь и день” — и в шуме машин, и в
печальной тиши моего одинокого дома, ду-ду-ду, бип-бип-бип. Белый концертный
рояль падал из коннектикутского неба, переворачиваясь, переворачиваясь,
отбрасывая на застопоренные машины тень, похожую на медузу, извлекая музыку
ветра из своих струн в вихрях воздуха, врывающегося в его грудь. Его клавиши
проваливались и выпрыгивали, точно клавиши пианолы, туманное солнце золотило
педали.
Он падал в ленивом вращении, и нарастающий звук его падения
был звуком чего-то, бесконечно вибрирующего в туннеле из жести. Он падал на
Салла, и теперь его размытая тень начинала собираться и фокусироваться, и,
казалось, его мишень — запрокинутое к небу лицо Салла.
— ВОЗДУХ! — закричал Салл и кинулся бегом. — ВОЗЗЗДУХ! Рояль
пикировал на шоссе, белый табурет летел прямо за ним. А за табуретом кометным
хвостом протянулись нотные листы, пластинки 45 оборотов с внушительными дырками
в центре, мелкие принадлежности, хлопающий желтый плащ, похожий на пыльник,
шина “Гудьеар”, флюгер, картотечный шкафчик и чайная чашка с выведенной на боку
надписью “ЛУЧШЕЙ БАБУЛЕ В МИРЕ”.
— Можно мне сигарету? — спросил Салл у Диффенбейкера за
стеной похоронного салона, где Пейг лежал в своем подбитом шелком ящике. — В
жизни не курил “данхиллок”.
— Любое топливо для твоего катера. — В голосе Диффенбейкера
был смешок, будто он ни разу в жизни не собирался в штаны наложить со страха.
Салл все еще помнил: Диффенбейкер стоит на деревенской улице
рядом с той, с перевернутой, табуреткой: какой он был бледный, как у него
тряслись губы, как от его одежды все еще разило дымом и выплеснувшимся
вертолетным топливом.
Диффенбейкер перевел взгляд с Мейлфанта и старухи на тех,
кто начал палить по лачугам, на исходящего криком малыша, которого подстрелил
Миме; он помнил, как Дифф посмотрел на лейтенанта Ширмена, но помощи от него
ждать было нечего. Да и от самого Салла тоже, если на то пошло. Еще он помнил,
как Слоуком сверлил взглядом Диффа, Диффа — нового лейтенанта теперь, когда
Пэкера убили. И, наконец, Дифф поглядел на Слоукома. Слай Слоуком не был
офицером — не был даже одним из тех громкоголосых стратегов в зарослях, которые
задним числом знают все лучше всех — и никогда не мог бы им стать. Слоуком был
просто одним из просто рядовых, который считал, что группа, поющая так, как
“Рейр Эрф”, обязательно должна состоять из черных. Иными словами, просто
пехотинец, но готовый сделать то, на что остальные готовы не были. Ни на
секунду не теряя контакта с растерянными глазами нового лейтенанта, Слоуком
чуть повернул голову в другую сторону — в сторону Мейлфанта, и Клемсона, и
Пизли, и Мимса, и всех остальных самоназначенных арбитров, чьих имен Салл не
помнил. Затем Слоуком вновь уже глядел прямо в глаза лейтенанта. Всего человек
семь впали в бешенство и бежали по грязной улице мимо вопящего, истекающего
кровью малыша все дальше в эту паршивую деревеньку, оглушительно при этом выкрикивая
что попало — ободрения, будто на футболе, но в отрывистом кадансе команд,
припев к “Держись, Слупи” и прочее такое же дерьмо — и Слоуком спрашивал
глазами:
«Эй, чего вы хотите? Вы теперь босс, так чего вы хотите?»
И Диффенбейкер кивнул.
А смог ли бы он, Салл, кивнуть тогда? Наверное, нет.
Наверное, если бы решать должен был он, Клемсон и Мейлфант, и остальные мудаки
продолжали бы убивать, пока не израсходовали бы весь боезапас — ведь примерно
так вели себя подчиненные Кейли и Мединии <Американские офицеры,
командовавшие отрядом, который 16 марта 1968 года перебил более трехсот жителей
вьетнамской деревни Ми Лай (Сонгми).>? Но Диффенбейкер, надо отдать ему
справедливость, был не Уильям Кейли, Диффенбейкер чуть кивнул. Слоуком кивнул в
ответ, вскинул автомат и разнес череп Ральфа Клемсона.
