В ту секунду Салл решил, что пулю получил Клемсон потому,
что Слоуком водился с Мейлфантом: Слоуком и Мейлфант не так уж редко курили
вместе чумовые листья, и кроме того, Слоуком иногда часть свободного времени
тратил на то, чтобы травить Стерву вместе с другими любителями “червей”. Но
пока он сидел тут, катая в пальцах диффенбейкеровскую “данхиллку”, Саллу вдруг
пришло в голову, что Слоуком срать хотел на Мейлфанта и его чумовые листья; да
и на любимую карточную игру Мейлфанта тоже. Во Вьетнаме хватало и бханга, и
карточных посиделок. Слоуком выбрал Клемсона потому, что выстрел в Мейлфанта не
сработал бы. Все это дерьмо про головы, насаженные на колья, чтобы вьетконговцы
усекли, что ждет тех, кто валяет дурака с Дельтой, Мейлфант выкрикивал уже
далеко впереди, и те, кто хлюпал и лякал по грязи улицы, паля куда попало,
просто внимания не обратили бы. Плюс старенькая мамасан была уже убита, так
пусть, хрен, он ее кромсает.
А теперь Дифф был Диффенбейкером, лысым продавцом
компьютеров, который перестал ездить на встречи. Он дал Саллу прикурить от
своей “Зиппо” и смотрел, как Салл глубоко затянулся, а потом выкашлянул дым.
— Давно не куришь? — спросил Диффенбейкер.
— Два года или около того.
— Хочешь знать жуткую вещь? Как быстро ты снова втянешься?
— Я тебе рассказывал про старуху?
— Угу.
— Когда?
— По-моему, на последней встрече, на которой ты был.., той,
на Джерсейском берегу, той, на которой Дергин сорвал блузку с официантки.
Отвратительная была сцена.
— Да? Ничего не помню.
— К тому времени ты полностью вырубился. Естественно, эта
часть программы всегда была одной и той же. Да собственно, все части программы
этих встреч всегда были одинаковы. Имелся диск-жокей, который обычно уходил
рано, потому что кто-нибудь грозил набить ему морду за то, что он ставит не те
пластинки. До этого момента усилители извергали что-нибудь вроде “Восхода злой
луны”, и “Зажги мой огонь”, и “Полюби меня немножко”, и “Моя девочка” — песни
со звуковых дорожек всех тех фильмов о Вьетнаме, которые снимались на
Филиппинах. Суть была в том, что большинство ребят, которых помнил Салл,
всхлипывали от “Карпентеров” или “Утреннего ангела”. Вот такая музыка была
подлинно со звуковой дорожки зелени и всегда играла, когда ребята передавали
друг другу закурить и фотки своих девушек, надирались и пускали слезу над
“Оловянным солдатиком”, известным в зелени как “Тема от е…ного Билли Джека”.
Салл не мог вспомнить случая, чтобы он слышал “Двери” во Вьетнаме; всегда
“Строберри Аларм Клок” пели “Ладан и мяту”. Где-то в глубине он понял, что
война проиграна, когда услышал этот хреновый кусок говна, рвущийся из
проигрывателя в столовой.
Встречи всегда начинались музыкой и запахом жарящегося мяса
(запахом, который всегда смутно напоминал Саллу запах вертолетного топлива) и
банками пива в ведерках с битым льдом — и вот эта часть была неплохой, эта
часть, правду сказать, была очень приятной. Но потом — хлоп! — и уже наступало
следующее утро, и свет обжигал тебе глаза, и сердце превращалось в опухоль, и
желудок у тебя был полон отравы. В одно такое следующее утро Салл сквозь
тошноту вроде бы вспомнил, что заставлял диск-жокея снова и снова ставить “О
Кэрол” Нила Сидейка, грозя убить его, если он попробует поставить что-нибудь
другое. В другое такое утро Салл проснулся рядом с бывшей женой Фрэнка Пизли.
Она громко храпела, потому что у нее был сломан нос. Ее подушка была в разводах
крови, как и щеки, а Салл не мог вспомнить, он ли сломал ей нос или мудак
Пизли. Салл предпочел бы, чтобы виноват был Пизли, но знал, что это, вполне
возможно, его рук дело. Иногда, особенно в дни ДВ (до “виагры”), когда в
постели у него не получалось так же часто, как получалось, он впадал в ярость.
К счастью, когда дама проснулась, она тоже не сумела вспомнить. Однако она
помнила, как он выглядел в нижнем белье. “Отчего у тебя только одно?” —
спросила она.
"Мне и с этим повезло”, — ответил тогда Салл. Голова у
него разламывалась на куски.
— А что я говорил про старуху? — спросил он Диффенбейкера
теперь, когда они сидели и курили у похоронного салона. Диффенбейкер пожал
плечами.
— Да просто, что прежде ты ее часто видел. Сказал, что одета
она бывает по-разному, но все равно это всегда она, старая мамасан, которую
прикончил Мейлфант. Еле сумел заткнуть тебе рот.
— Хрен, — сказал Салл и запустил свободную руку в волосы.
— Ты еще сказал, что с этим у тебя стало легче, когда ты
вернулся на Восточное побережье, — сказал Диффенбейкер. — И послушай, что
плохого в том, чтобы иногда видеть старушку? Некоторые видят летающие тарелки.
— Но не люди, которые должны двум банкам почти миллион
долларов, — сказал Салл, — Знай они…
— Ну, знай они, так что? Я тебе отвечу: ровным счетом
ничего. Пока ты платишь проценты, Салл-Джон, без просрочки, приносишь им
сказочную наличность, никому дела нет до того, что ты видишь, когда гасишь свет..,
или что ты видишь, когда не гасишь его, если на то пошло. Им плевать, если ты
одеваешься в женское белье или бьешь свою жену и трахаешь вашего Лабрадора.
Кроме того, не думаешь ли ты, что в твоих банках есть такие, кто побывал в
зелени?
Салл затянулся аданхиллкой” и посмотрел на Диффенбейкера.
Правду сказать, это ему никогда в голову не приходило. Им занимались двое
сотрудников отдела займов, которые подходили по возрасту, но они никогда об
этом не говорили. Только ведь и он тоже. “В следующий раз, когда я их увижу, —
подумал он, — мне придется спросить, пользуются ли они “Зиппо”. Такт,
понимаете?
— Чему ты улыбаешься? — спросил Диффенбейкер.
— Да так. Ну, а ты, Дифф? У тебя есть своя старушка? Я не
про подругу, а про старушку. Мамасан.
— Э-эй! Не называй меня Диффом. Теперь меня так никто не
называет. И мне никогда это не нравилось.
— Но есть?
— Ронни Мейлфант — вот моя мамасан, — сказал Диффенбейкер. —
Иногда я вижу его. Не так, как ты видишь свою. Будто она действительно перед
тобой, но воспоминания ведь тоже реальны.
— Угу.
Диффенбейкер покачал головой.
— Будь это просто воспоминания! Понимаешь? Просто
воспоминания.
Салл сидел молча. Орган за стеной теперь играл вроде бы не
духовный гимн, а просто музыку. “Отпуск”, так вроде она называется. Музыкальный
способ сказать скорбящим, что пора и честь знать. Иди домой, Джо-Джо. Мама
ждет. Диффенбейкер сказал:
— Есть воспоминания, а есть то, что реально видишь в уме.
Ну, как когда читаешь книгу по-настоящему хорошего писателя, и он описывает
комнату, и ты видишь эту комнату. Я подстригаю газон, или сижу на совещании и
слушаю докладчика, или читаю сказку внуку перед тем, как уложить его спать, или
даже обнимаюсь с Мэри на диване, и — бац! — вот он Мейлфант, прыщавая рожа под
вьющимися волосами. Помнишь, как его волосы вились?
