Салл, видимо, умер от сердечного приступа, застряв в заторе,
возникшем из-за развернувшегося поперек шоссе автопоезда. Не исключено, что он
умер в виду вывески его собственного салона “Шевроле”, скорбел автор заметки.
Как и “ЗАТОР!”, вынесенное в заголовок, подобные прозрения можно было найти
только в “Пост”. “Тайме” — вот газета для умных, а “Пост” — газета для пьяниц и
поэтов.
После Салла осталась бывшая жена, детей у него не было.
Похоронами занимается Норман Оливер (“Ферст Коннектикут Бэнк энд Траст”).
«Его хоронит банк!” — подумал Диффенбейкер, у него затряслись
руки. Он не понимал, почему эта мысль вызвала у него такой ужас. Но вызвала.
“е…ный банк! О, черт!»
— Милый? — Мэри глядела на него чуть нервно. — Тебе
нехорошо?
— Нет, — сказал он. — Он умер в заторе на шоссе. Возможно,
“скорая” не могла до него добраться. Может, его обнаружили только, когда
движение возобновилось. Господи.
— Не надо, — сказала она и забрала у него газету. Серебряную
Звезду Салл, конечно, получил за спасение — спасение вертолетчиков. Косоглазые
стреляли, но Пэкер и Ширмен все равно повели туда американских солдат, в
основном из Дельты два-два. Десять — двенадцать солдат из батальона Браво
обеспечивали не слишком согласованное и, вероятно, не очень эффективное огневое
прикрытие операции спасения… и на удивление двое пилотов со столкнувшихся
вертолетов оказались живы — во всяком случае, были живы, когда их унесли с
поляны. Джон Салливан в одиночку донес своего до укрытия, а вертолетчик кричал
у него на руках, весь в пене из огнетушителя.
Мейлфант тоже выбежал на поляну — Мейлфант держал
огнетушитель, будто большого красного младенца, и орал вьетконговцам в зарослях
застрелить его, если смогут, — да только не смогут, он знает, что не смогут,
они же просто хрены хреновы, сифилитики, им в него не попасть, они и по сараю
промажут. Мейлфанта также представили к Серебряной Звезде, и хотя наверное
Диффенбейкер не знал, но не исключал, что прыщавый мудак-убийца ее получил. А
Салл знал про это или догадывался? Но ведь он бы, наверное, что-нибудь сказал,
пока они сидели у стены похоронного салона? Может, да, а может, нет. Со
временем ордена и медали утрачивали значение, все больше и больше уподоблялись
призу, который ты получил в начальной школе за выученное стихотворение, или
грамоте, которую ты получил в старшем классе за победоносный бросок на
бейсбольном поле. Просто что-то, что ты хранишь на полке. Просто цацки, с помощью
которых старики разжигали ребят. Цацки, которыми они соблазняли тебя прыгать
выше, бегать быстрее, бросаться наперехват. Диффенбейкер подумал, что без
стариков мир, вероятно, был бы лучше (это озарение снизошло на него, когда он
сам готовился стать стариком). А вот старухи пусть живут. Старухи, как правило,
никому вреда не причиняют, но старики опаснее бешеных собак. Перестрелять их
всех, потом облить трупы бензином, потом поджечь их. Пусть дети возьмутся за
руки и будут водить хоровод вокруг бушующего пламени, распевая старые соленые
песни Кросби и Нэша.
— Ты правда ничего? — спросила Мэри.
— Ты про Салла? Конечно. Я же его много лет не видел. Он
прихлебывал кофе и думал о старушке в красных туфлях, той, которую убил
Мейлфант, той, которая навещала Салла. Больше она Салла навещать не будет. Хотя
бы что-то. Для старушки мамасан дням посещений пришел конец. Наверное, войны
по-настоящему кончаются именно так — не за столами переговоров, а в раковых
палатах, учрежденческих кафетериях и заторах на шоссе. Войны умирают по
клочочку, по клочочку, и каждый клочочек — что-то угасающее, как память, и
каждый теряется вдали, как отзвуки эха в лабиринте холмов. В конце даже война
выкидывает белый флаг. То есть так он надеялся. Он надеялся, что в конце даже
война капитулирует.
Во второй половине дня в последнее лето перед 2000 годом
Бобби Гарфилд вернулся в Харвич, штат Коннектикут. Сначала он направился на
Вестсайдское кладбище, где у семейного участка Салливанов шла заупокойная
служба. Старик Салл-Джон собрал приличную толпу. Заметка в “Пост” привлекла их
сюда стадами. Десяток ребятишек расплакались от внезапности, когда почетный
караул Американского легиона салютовал из винтовок. После службы у могилы был
прием в местном Доме американских ветеранов. Бобби зашел для приличия — ровно
настолько, чтобы выпить чашку кофе с куском торта и поздороваться с мистером
Оливером — но он ни единого знакомого не увидел, а было много мест, которые он
хотел повидать, пока еще не начало темнеть.
Он не бывал в Харвиче почти сорок лет.
Торговый центр занял место школы прихода св. Габриэля. От
почты остался готовый под застройку пустырь. Железнодорожная станция
по-прежнему возвышалась над площадью, но бетонные опоры перехода были покрыты
граффити, а газетный киоск мистера Бертона стоял заколоченный. Между
Ривер-авеню и Хусатоником все еще простирались газоны, но утки исчезли. Бобби
вспомнил, как он швырнул утку в мужчину в бежевом костюме. “Я дам тебе два
бакса, если ты позволишь мне пососать”, — сказал мужчина, и Бобби швырнул в
него утку. Теперь ему было смешно, но тот нимрод перепугал его до смерти — и по
многим причинам.
Где стоял “Эшеровский Ампир”, теперь высился бледно-желтый
склад “Службы доставки посылок”. Дальше в сторону Бриджпорта, где Эшер-авеню
вливалась в Пуритан-сквер, “Гриль Уильяма Пенна” тоже уступил место “Пицце
Уно”. Бобби подумал было зайти туда, но не всерьез. Его желудку стукнуло
пятьдесят, как и ему всему, и он уже не так хорошо справлялся с пиццей.
Только причина была не в том. Так легко было бы вообразить
всякое — вот в чем крылась настоящая причина, — так легко вообразить огромные
вульгарные машины перед пиццерией, настолько пронзительно яркие, что они словно
завывали.
И потому он вернулся собственно в Харвич, и провалиться ему,
если закусочная “Колония” не оказалась на своем прежнем месте, и провалиться
ему, если в меню не значились жареные сосиски. Жареные сосиски были ничем не
лучше дерьмовой пиццы, если не хуже, но, черт, для чего существует “Прилосек”,
если не для гастрономических прогулок по коридорам памяти? Он опрокинул стопку
и заел ее двумя сосисками. Их все еще подавали в пятнистых от жира картонных
коробочках, и вкус у них все еще был райский.
Сосиски он закусил пирогом “а-ля мод”, потом вышел и постоял
у своей машины. Он решил оставить ее здесь — он хотел сделать еще только две
остановки, и до обеих было рукой подать. Он взял спортивную сумку с правого
сиденья и медленно прошел мимо “Любой бакалеи” Спайсера, которая
эволюционировала в “Севенилевен” с бензоколонками перед фасадом. Когда он
проходил мимо, до него донеслись голоса, призрачные голоса близняшек Сигсби
1960 года.
"Мамочка и папочка скандалят”.
"Мама велела, чтобы мы шли гулять”.
