— Жизнь несправедлива, — повторила она, открыла дверь, и они
вошли.
***
Правда, что с его матерью обходились не как с принцессой, и,
бесспорно, нехорошо, что ее муж испустил дух на линолеуме пола в пустом доме в
возрасте тридцати шести лет, но порой Бобби думал, что могло быть и хуже.
Например, не один ребенок, а двое детей. Или трое. Черт! Даже четверо.
Или, предположим, ей бы пришлось выполнять по-настоящему
тяжелую работу, чтобы прокормить их двоих? Мать Салла работала в пекарне
“Тип-Топ” на другом конце города, и в дни, когда она должна была включать печи,
Салл-Джон и двое его старших братьев почти ее не видели. Кроме того, Бобби
видел, как из ворот компании “Несравненная туфелька” после трехчасового гудка
(сам он уходил из дома в половине третьего) толпой валили женщины, все словно
бы слишком тощие или слишком толстые, женщины с землистыми лицами и пальцами,
окрашенными в жуткий цвет запекшейся крови, женщины с опущенными глазами,
несущие свою рабочую обувь и комбинезоны в пластиковых пакетах “Любая бакалея”.
А прошлой осенью он видел, как мужчины и женщины собирали яблоки за городом,
когда ездил на церковную ярмарку с миссис Гербер, и Кэрол, немаленьким Йеном
(которого Кэрол называла не иначе как Йен-Соплюшка). Он спросил у миссис
Гербер, что это за люди, а она сказала, что это сезонники, ну, вроде перелетных
птиц — они все время перебираются с места на место, собирая урожай чего бы то
ни было, когда он созревает.
А она была секретаршей мистера Дональда Бидермена в компании
по продаже недвижимости “Родной город” — той самой, в которой работал отец
Бобби, когда с ним случился инфаркт. Бобби решил, что работу эту она получила
потому, что Дональду Бидермену нравился Рэндолл, и он жалел ее — оставшуюся
вдовой с сыном, который только-только вышел из пеленок, — но она хорошо со всем
справлялась и работала очень много. Очень часто задерживалась допоздна. Раза
два Бобби видел мать и мистера Бидермена вместе — особенно ему запомнился
пикник, который устроила компания; но был еще и тот раз, когда Бобби в игре на
переменке выбили зуб и мистер Бидермен свозил их к зубному врачу в Бриджпорте,
— и они смотрели друг на друга как-то так, по-особенному. Иногда мистер
Бидермен звонил ей по вечерам, и в этих разговорах она называла его Доном. Но
“Дон” был совсем старый, и Бобби редко о нем думал.
Бобби толком не знал, чем занимается его мама днем (и по
вечерам) у себя в агентстве, но он на что хочешь поспорил бы, что это вам не
туфли изготовлять и не печи включать в пекарне “Тип-Топ” в половине пятого
утра. Бобби на что хотите поспорил бы, что эти работы ее работе и в подметки не
годятся. А еще, если уж говорить о его матери, так спрашивать ее о чем-то
значило наверняка нарваться на неприятности. Если, например, спросить, почему
ей по карману три платья от “Сирса” — и одно из них шелковое, а не по карману
три месяца вносить по одиннадцать долларов пятьдесят центов за “швинн” в
витрине “Вестерн авто” — велик был красно-серебряный, и от одного взгляда на
него у Бобби начинало щемить под ложечкой. Задай такой вот вопрос и сразу
нарвешься.
Бобби его не задавал. Он просто решил сам заработать на
велик. Накопит он, сколько нужно, не раньше осени, а то и зимы. Так что, может,
к тому времени этот велик исчезнет с витрины “Вестерн авто”, но он будет
добиваться своего. Надо натирать мозоли и не покладать рук. Жизнь нелегка, и
жизнь несправедлива.
***
Когда одиннадцатый день рождения Бобби прикатил в последний
вторник апреля, мама подарила ему плоский пакетик из серебряной бумаги. Внутри
оказалась оранжевая библиотечная карточка. ВЗРОСЛАЯ библиотечная карточка!
Прощайте, Нэнси Дрю, Мальчишки Харди и Дон Уинслоу, военный моряк. Привет всем
прочим! Рассказам, полным таинственной мутной страсти, вроде как “Тьма на
верхней лестничной площадке”. Не говоря уж об окровавленных кинжалах в комнатах
наверху башен. (Тайн и комнат наверху башен хватало и в книжках о Нэнси Дрю и
мальчишках Харди, но вот крови в них было всего ничего, а уж страсти так и
вовсе никогда.) — Не забывай только, что миссис Келтон на выдаче моя подруга, —
сказала мама своим обычным сухим предупреждающим тоном, но она была рада его
радости, заметила ее. — Если попробуешь взять “Пейтон-Плейс” или “Кингз Роу”, я
об этом узнаю.
Бобби улыбнулся. Он и так это знал.
— А если будет дежурить другая, мисс Придира, и спросит,
почему у тебя оранжевая карточка, скажи ей, чтобы посмотрела на обороте. Я
вписала разрешение над моей подписью.
— Спасибо, мам, это здорово.
Она улыбнулась, наклонила голову и быстро скользнула сухими
губами по его щеке. Раз — и все.
— Я рада, что тебе понравилось. Если вернусь не поздно,
пойдем в “Колонию”, попробуем жареных мидий и мороженое. А пирога тебе придется
подождать до субботы, раньше у меня не будет времени его испечь. А теперь надевай
куртку и пошевеливайся, сынуля. В школу опоздаешь.
Они спустились по лестнице и вместе вышли из двери. У
тротуара стояло такси. Мужчина в поплиновой куртке наклонился к заднему окошку,
расплачиваясь с водителем. Позади него стояли чемоданы и бумажные пакеты —
которые с ручками.
— Наверное, это тот, который снял комнату на третьем этаже,
— сказала Лиз, и ее губы собрались складками, будто кто-то потянул шнурок. Она
стояла на верхней ступеньке крыльца, оглядывая узкую задницу мужчины (она
выпятилась на них, когда он нагнулся к водителю). — Мне не нравятся люди,
которые перевозят свои вещи в бумажных пакетах. Для меня от вещей в бумажных
пакетах пахнет трущобами.
— Так у него ж и чемоданы есть, — сказал Бобби, но,
собственно, его мать могла бы и не намекать, что три чемоданчика нового жильца
многого не стоили. Не из комплекта, и у всех такой вид, будто их кто-то в
скверном настроении наподдал сюда из Калифорнии.
Бобби и его мама пошли по бетонной дорожке. Такси отъехало.
Мужчина в поплиновой куртке обернулся. Для Бобби все люди распадались на три
категории: ребята, взрослые и старичье. Старичье — это были взрослые с седыми
волосами. Новый жилец был из них. Лицо худое, усталое. Не морщинистое (только
вокруг поблекших голубых глаз), но все в глубоких складках. Седые волосы были
тоненькими, как у младенца, с большими залысинами надо лбом в желто-коричневых
пятнах. Он был высокий и сутулился, совсем как Борис Карлофф в ужастиках,
которые по пятницам в 11.30 вечера показывали по WPIX. Под поплиновой курткой
был дешевый рабочий костюм, вроде бы великоватый для него. А на ногах —
стоптанные ботинки из цветной кожи.
— Привет, соседи, — сказал он и улыбнулся, словно бы с
трудом. — Зовусь я Теодор Бротиген. Думаю пожить тут.
Он протянул руку матери Бобби, а она чуть к ней
прикоснулась.
— Я — Элизабет Гарфилд. А это мой сын Роберт. Вы извините
нас, мистер Бреттиген…
— Бротиген, мэм, но буду счастлив, если вы и ваш сынок
станете называть меня Тед.
