— Тед, что с тобой?
— Я должен застыть без движения. Я должен быть зайцем в
кустах. Они могут пройти мимо. Если на то воля Божья, будет вода, и они могут
пройти мимо. Все сущее служит…
— Чему служит? — Бобби почти шептал. — Чему служит, Тед?
— Все сущее служит Лучу, — сказал Тед, и внезапно его ладони
легли на руки Бобби. Они были очень холодными, эти ладони, и на миг Бобби обуял
кошмарный, парализующий ужас. Будто его схватил труп, способный двигать только
руками и зрачками своих мертвых глаз.
И тут Тед посмотрел на него — глаза у него были испуганными,
но снова почти нормальными. И вовсе не мертвыми.
— Бобби?
Бобби высвободил руку и обнял Теда за шею. Он прижал его к
себе и вдруг почувствовал, что у него в голове звонит колокол — всего
мгновение, но очень четко. Бобби даже уловил, как изменился звук колокола —
точно гудок поезда, когда поезд едет очень быстро. Будто у него в голове что-то
мчалось с большой быстротой. Он услышал стук копыт по какой-то твердой
поверхности. Дерево? Нет, металл. Он ощутил в носу запах пыли — сухой и
грохочущий. И тут же глаза у него зачесались, словно изнутри.
— Ш-ш-ш. — Дыхание Теда в его ухе было таким же сухим, как
запах этой пыли, и в чем-то по-особому близким. Ладони Теда подпирали его
лопатки, не позволяли шевельнуться. — Ни слова. Ни мысли. Кроме как.., о
бейсболе! Да, о бейсболе, если хочешь.
Бобби подумал о Мори Уиллсе: он отмеряет шаги — три..,
четыре.., потом сгибается в поясе, руки у него свободно свисают, пятки чуть
приподняты над землей — он готов метнуться в любую сторону в зависимости от
того, как поступит подающий.., и вот Уиллс бросается вперед, взорвавшись скоростью,
взметнув пыль, и…
Прошло. Все прошло. Ни звонящего колокола в голове, ни стука
копыт, ни запаха пыли. И за глазами не чешется. Да и чесалось ли? Или ему
почудилось, потому что его пугали глаза Теда?
— Бобби, — сказал Тед и снова прямо ему в ухо. Губы Теда
задевали его кожу, и он вздрогнул. И вдруг:
— Боже Великий, что я делаю?
Он оттолкнул Бобби, легонько, но бесповоротно. Лицо у него
было растерянное, слишком бледное, но глаза стали нормальными, зрачки не меняли
ширины. В эту секунду ничто другое Бобби не заботило. Хотя он чувствовал себя
странно — одурение в голове, будто он только что очнулся от тяжелой дремоты. И
в то же время мир выглядел поразительно ярким, а каждая линия, каждый абрис —
неимоверно четкими.
— Уф! — сказал Бобби и неуверенно засмеялся. — Что
случилось?
— Ничего, что касалось бы тебя. — Тед потянулся за сигаретой
и словно бы удивился, увидев самый хвостик в выемке, куда он ее положил.
Костяшкой пальца он смел его на дно пепельницы. — Я опять отключился?
— Да уж! Я перепугался. Подумал, что у вас припадок —
эпилепсии или чего-то еще. Глаза у вас…
— Это не эпилепсия, — сказал Тед. — И не опасно. Но если
снова случится, лучше не трогай меня.
— Почему?
Тед закурил новую сигарету.
— А потому. Обещаешь?
— Ладно. А что такое Луч? Тед впился в него глазами, — Я
говорил про Луч?
— Вы сказали: “Все сущее служит Лучу”. Вроде бы так.
— Возможно, когда-нибудь я расскажу тебе, но не сегодня.
Сегодня ты ведь едешь на пляж, верно?
Бобби даже подпрыгнул. Он взглянул на часы Теда и увидел,
что уже почти девять, — Угу, — сказал он. — Пожалуй, мне пора собираться.
Газету я дочитаю вам, когда вернусь.
— Да, хорошо. Отличная мысль. А мне надо написать несколько
писем.
"Нет, не надо. Ты хочешь избавиться от меня, чтобы я не
задавал еще вопросы, на которые ты не хочешь отвечать”.
Но если Тед этого добивался, то и ладно. Как часто говорила
Лиз Гарфилд, у Бобби было свое на уме. И все же, когда он дошел до двери
комнаты Теда, мысль о красном лоскуте на телеантенне и месяце со звездой рядом
с “классиками” заставила его неохотно обернуться.
— Тед, вот что…
— Низкие люди, да, я знаю. — Тед улыбнулся. — Пока не
беспокойся из-за них, Бобби. Пока все хорошо. Они не движутся в эту сторону,
даже не смотрят в этом направлении.
— Они прочесывают запад, — сказал Бобби. Тед поглядел на
него сквозь завитки вздымающегося дыма спокойными голубыми глазами.
— Да, — сказал он. — И если повезет, они останутся на
западе, Сиэтл меня вполне устроит. Повеселись на пляже, Бобби.
— Но я видел…
— Может быть, ты видел только тени. В любом случае сейчас не
время для разговоров. Просто запомни, что я сказав: если я опять вот так
провалюсь, просто посиди и подожди, пока не пройдет. Если я протяну к тебе
руку, отойди. Если я встану, вели мне сесть. В этом состоянии я сделаю все, что
ты скажешь. Это действует, словно гипноз.
— Почему вы…
— Хватит вопросов, Бобби. Прошу тебя.
— Но с вами все в порядке? Правда?
— Лучше не бывает. А теперь иди. И повеселись хорошенько.
Бобби побежал вниз, снова поражаясь тому, каким четким се выглядит:
ослепительный луч, косо падающий из окна на площадку второго этажа, жучок,
ползущий по краю горлышка пустой бутылки из-под молока перед дверью Проскисов,
приятное жужжание у него в ушах, будто голос этого дня — первой субботы летних
каникул.
***
Вернувшись домой, Бобби вытащил свои игрушечные легковушки и
фургоны из тайников под кроватью и у задней стенки своего шкафа. Парочка — “форд”
и голубой металлический самосвал, который мистер Бидермен прислал ему с мамой
через несколько дней после дня его рождения — были ничего себе, но не шли ни в
какое сравнение с бензовозом Салла или желтым бульдозером. Бульдозер особенно
годился для игр в песке. Бобби предвкушал по меньшей мере час дорожного
строительства, пока рядом разбивались бы волны, а его кожа все больше розовела
бы в ярком солнечном свете у моря. Он вдруг подумал, что не вытаскивал свои
машины с прошлой зимы, с той счастливой субботы, когда после метели они с
Эс-Джеем полдня прокладывали сеть дорог по свежему снегу в парке. Теперь он
вырос — ему одиннадцать! — стал слишком большим для таких игр. В этой мысли
было что-то грустное, но ему сейчас не из-за чего грустить, если он сам не захочет.
Пусть ею дни возни с игрушечными машинами быстро приближаются к своему концу,
но сегодня конец еще не наступил. Нет, только не сегодня.
Мать сделала ему бутерброды, но не дала денег, когда он
попросил, — даже пяти центов на отдельную раздевалку, которые тянулись рядами
между главной аллеей и океаном, И Бобби даже еще не сообразил, что происходит,
а между ними началось то, чего он больше всего боялся, — ссора из-за денег, —
Пятидесяти центов с головой хватит, — сказал Бобби. Он услышал в своем голосе
просительное нытье, ему стало противно, но он ничего не мог поделать. — Только
полкамсшка. Ну-у, мам, а? Будь человеком.
