— Ты не заставишь меня его возненавидеть.., и больше не
сможешь делать его из меня. — Он сжал правую руку в кулак и прижал кулак к
виску. — Я не буду его призраком. Ври себе сколько хочешь о счетах, по которым
он не платил, про аннулированный страховой полис и обо всех неполных сметах, на
которые он клевал, — только мне об этом не говори. Хватит!
— Не смей поднимать на меня руку, Бобби-бой! И думать не
смей!
В ответ он поднял левую руку, тоже сжатую в кулак.
— Ну, давай. Ты хочешь меня ударить? Я ударю тебя в ответ.
Получишь сверх уже полученного. Только на этот раз за дело. Ну, давай же!
Она замялась. Он чувствовал, как ее ярость угасает с той же
быстротой, с какой вспыхнула, и сменяется страшной чернотой. В черноте этой он
различил страх. Страх перед сыном. Перед болью, которую он мог ей причинить. Не
сегодня, нет.., и не этими грязными кулачками маленького мальчика. Но маленькие
мальчики вырастают в больших.
А так ли уж он лучше ее, что может смотреть на нее сверху
вниз и давать ей отлуп? Да чем он лучше? В мозгу невыразимый журчащий голос
спрашивал, хочет ли он вернуться домой, даже если это означает, что Тед
останется без него. “Да”, — сказал Бобби. “Теперь ты понимаешь ее немножко
лучше?” — спросил тогда Кэм, и Бобби сказал: “Да”.
А когда она узнала его шаги на крыльце, в первую минуту в
ней не было ничего, кроме любви и радости. Они были настоящие.
Бобби разжал кулаки. Потянулся и взял ее за руку, все еще
занесенную для удара.., хотя теперь и без уверенности. Рука сначала
сопротивлялась, но Бобби быстро расслабил ее напряжение. Поцеловал ее.
Посмотрел на изуродованное лицо матери и снова поцеловал ее руку. Он так хорошо
ее знал и не желал этого. Он жаждал, чтобы окно в его мозгу закрылось, жаждал той
непрозрачности, которая делает любовь не просто возможной, но необходимой. Чем
меньше знаешь, тем больше веришь.
— Я просто не хочу велосипеда, — сказал он. — Только
велосипеда. Договорились?
— А чего же ты хочешь? — Голос у нее был неуверенным, унылым.
— Чего ты хочешь от меня. Бобби?
— Оладий, — сказал он. — Много-много. Умираю с голода. Она
напекла оладий вволю для них обоих, и они позавтракали в полночь, сидя за
кухонным столом друг напротив друга. Он настоял на том, чтобы помочь ей вымыть
посуду, хотя был уже почти час ночи. Почему бы и нет, сказал он. Ведь завтра
ему не идти в школу, и он сможет спать, сколько захочет.
Пока она спускала воду из мойки, а Бобби убирал ножи и
вилки, на Колония-стрит снова залаял Баузер — руф-руф-руф во тьму нового дня.
Глаза Бобби встретились с глазами матери, они засмеялись, и на секунду знание
стало благом.
***
Он лег в кровать по-привычному — на спине, раскинув пятки по
углам матраса, но теперь это было как-то не так. Он же совсем беззащитен, и
если чему-то вздумается поохотиться на мальчика, ему достаточно выскочить из
шкафа и распороть когтем повернутый кверху живот. Бобби перекатился на бок и
подумал: где теперь Тед? Он пошарил в пространстве, нащупывая то, что могло
оказаться Тедом, но нигде ничего не было. Как раньше на Хулигансетт-стрит.
Бобби был бы рад заплакать из-за Теда, но не мог. Пока еще не мог.
Снаружи, пронесясь сквозь мрак, будто сон, донесся звон
курантов на площади — одно-единственное “б-о-м!”. Бобби посмотрел на светящиеся
стрелки “Биг-Бена” у себя на столе и увидел, что они показывают час. Хорошо!
— Их тут больше нет, — сказал Бобби. — Низких людей здесь
больше нет.
Но спал он на боку, подтянув колени к груди. Ночи, когда он
вольно распластывался на спине, кончились навсегда.
11. Волки и львы. Бобби подает. Полицейский реймер. Бобби и Кэрол. Плохие времена. Конверт.
Салл-Джон вернулся из лагеря с загаром, десятью тысячами
подживающих комариных укусов и миллионом рассказов наготове.., только Бобби
почти не услышал их. Это было лето, когда прежняя старая легкая дружба между
Бобби, Саллом и Кэрол сошла на нет. Иногда они ходили втроем в Стерлинг-Хаус,
но, дойдя, расходились, чтобы заняться каждый своим. Кэрол и ее подружки
записались на занятия декоративными ремеслами, и софтболом, и бадминтоном, а
Бобби и Салл — в Юные Следопыты, кроме, конечно, бейсбола.
Салл, чей бейсбольный талант заметно окреп, был переведен из
Волков в Львы. И когда все ребята, уезжая купаться и упражняться в чтении
следов, рассаживались в кузове потрепанного грузовика Стерлинг-Хауса, держа
бумажные пакеты с плавками и бутербродами, Эс-Джей все чаще и чаще садился рядом
с Ронни Олмквистом и Дьюком Уэнделлом — ребятами, с которыми он сдружился в
лагере. Они рассказывали одни и те же истории про то, как травили шкоты и как
отправляли малышню собирать для них чинарики, пока у Бобби не начали вянуть
уши. Можно было подумать, что Салл провел в лагере пятьдесят лет.
Четвертого июля Волки и Львы встретились в своем ежегодном
матче. За полтора десятка лет, восходивших к концу Второй мировой войны, Волки
не выиграли ни единого из этих матчей, но на встрече 1960 года они хотя бы
оказали достойный отпор — главным образом благодаря Бобби Гарфилду. Даже без
перчатки Алвина Дарка он в середине поля поймал мяч в великолепном нырке.
(Когда он поднялся на ноги под аплодисменты, то лишь мимолетно пожалел, что его
матери не было там — она не поехала на ежегодный праздник на озере Кантон.)
Последняя подача Бобби пришлась на заключительную очередь Волков подавать. Они
отставали на два очка. Бобби послал мяч далеко в левое поле и, помчавшись к
первой базе, услышал, как Эс-Джей буркнул со своей позиции ловящего:
"Хороший удар. Боб!” Удар был и правда хороший, но ему
следовало бы остановиться у второй базы, а он решил рискнуть. Ребята младше
тринадцати лет почти никогда не умудрялись вовремя вернуть мяч, но на этот раз
друг Салла по лагерю “Винни”, Дьюк Уэнделл, послал мяч пулевым ударом второму
другу Салла по лагерю “Винни” — Ронни Олмквисту. Бобби сделал последний рывок,
но почувствовал, как перчатка Ронни хлопнула его по лодыжке за ничтожную долю
секунды до того, как его кроссовка коснулась мешка третьей базы.
— АУТ! — рявкнул подбежавший рефери. За боковыми линиями
друзья и родственники Львов разразились истерически торжествующими воплями.
Бобби поднялся на ноги, свирепо глядя на рефери, вожатого из
Стерлинг-Хауса лет двадцати, со свистком и белым пятном цинковой мази на носу.
— Я добежал!
— Сожалею, Боб, — сказан молокосос, перестав ломаться под
рефери и снова становясь просто вожатым. — Удар был хороший, а пробежка еще
лучше, но ты не дотянул.
— Нет! Ты подсуживаешь! Почему ты подсуживаешь?
— Гоните его в шею, — крикнул чей-то папаша. — Нечего
скандалить!
